— Советский парашютист — не иголка сена… И лесок этот — не Брянский и не Полесский… Вот что: либо ты, либо твоя дочь где-то здесь спрятали советский парашютист-диверсант… Где вы его спрятал?..

Яринка окаменела, с ужасом и болью всматриваясь в спокойное лицо отца. Он стоял, молча смотрел вперед, не избегая взгляда Мюллера.

А вокруг полон двор настороженно притихших полицаев, немецких солдат и лютых, яростно рвавшихся с поводков волкодавов.

— Кто-то из вас двоих, — продолжал Мюллер, — спрятал советский парашютист. И вы оба знаете, где он. Точно так же, как и то, чем это вам угрожает. Если вы не признаетесь…

— Лес, господин Мюллер, велик, — к огромному удивлению Яринки, отец даже улыбнулся. — А я хотя и лесник, но не должен и, главное, не могу уследить за каждым человеком, который может зайти в него. В конце концов, у меня не сто рук и не сто глаз.

— Зато у нас сто рук и сто глаз! Мы его обязательно найдем. Но за ночь он успеет перепрятаться в другое место, и это усложнит дело. Возможно, даже у спеет учинить какую-нибудь диверсию… А мы убеждены, знаем, что спрятал его кто-то из вас двоих…

— Знаете, господин, если бы я даже захотел… Но хоть верьте, хоть нет, сказать вам ничего не могу…

— Ага. Хорошо, хорошо. Так это и есть твой последний слово?

— Да. Ничего больше сказать вам не могу…

— Так, хорошо… Ты тогда будешь видал… Тогда, когда ты не хочешь сказать правды солдатам фюрера… Тогда ты вот сейчас будешь видал, как мои зольдатен сначала изнасилуют твою дочь, а потом повесят вон на тот ветка. И все это ты должен смотрел. Сначала смотрел… А потом будешь висел на этот ветка рядом…

Мюллер опустил парабеллум и начал закуривать папиросу.

Промелькнуло мгновение, другое. Темная черточка губ на меловом лице Калиновского дрогнула.

— Я только… я только очень прошу вас… Я хорошо знаю… дочери ничего не известно… Умоляю вас! Вы должны… — Ему, видно, так и недостало силы вымолвить слово «повесить». — Вы должны… меня одного…

Кажется, на какой-то — длительный или короткий — миг Яринка даже потеряла сознание, по крайней мере в глазах у нее потемнело…

Когда же она снова пришла в себя, Мюллер уже решил заканчивать свое страшное представление, не разыграв на этот раз его до конца… Кисло улыбнувшись, пряча парабеллум в кобуру, он процедил:

— Я тоже отец… и у меня есть тоже… айн, цвай, драй дочь. И я тебе верю… То есть я не верю, никогда не поверю, чтобы отец ради кого-то там не пожалел родной дочь… Мы тоже, как это… тоже психолог…

Он бросил в траву окурок, растоптал его и сразу же почти бегом бросился к бричке.