— Ага. И соответственно, чем больше иррациональности, тем меньше следов?

— Именно так.

Во рту комиссара блеснула золотая коронка. Он начал понимать.

— То есть он следует логике ужаса?

— Совершенно верно. Представьте себе, что убийца, действуя по расчету или повинуясь неодолимому побуждению, хочет оставить какое-то свидетельство, связанное с бомбардировкой. Воздать должное технике, к примеру. Совершив убийство. Понимаете? И учтите, в его действиях нет никакого сумасбродства: точность, техника, бомбы — и преступления, вступающие с ними во взаимосвязь. — Барруль с довольным видом откинулся на спинку стула. — Какого вы мнения на сей счет?

— Интересно. Однако недоказуемо. Вы забыли, что разговариваете с дюжинным и скудоумным полицейским. В моем мире два — это всегда один да один. Без двух единиц нет двойки.

— Но мы же всего лишь фантазируем, комиссар. По вашему же, кстати, предложению. Слова и ничего более. Гадаем на кофейной гуще. И вот один результат: преступник убивает там, куда упали бомбы, где они взорвались, но никому не причинили вреда. Представьте себе, что он действует ради того, чтобы возместить неточности, несовершенства, недостатки техники. Его это вдохновляет! Не верите?.. Достичь того, куда не может добраться техника! Он пытается сделать так, чтобы разрыв бомбы совпадал с чьей-то оборванной жизнью. Как вам эта гипотеза? И таких я могу вам предложить полдесятка. Схожих с нею или опровергающих ее. И ни одна гроша ломаного не стоит.

Тисон, внимательно слушавший его, еле удерживается от едкого замечания, которое так и просится ему на язык. Эти несчастные девчонки, насмерть засеченные кнутом, существовали на самом деле. Их изуродованная плоть кровоточила, их внутренности смердели. К умственным арабескам это отношения не имеет. К салонному философствованию — тоже.

— Так вы считаете, я не должен отбрасывать людей из образованного сословия? Ученых, например?

Барруль беспокойно поеживается, что должно означать: «Чересчур конкретно для меня, так далеко я заходить не собирался». Но уже в следующую минуту он находит ответ.

— Культура и наука не всегда идут рука об руку, — говорит он, уставившись на пустую шахматную доску. — Из истории известно, что порой они движутся в противоположные стороны… Но впрочем… Может быть, наш злодей имеет какое-то отношение к технике… И как знать — может быть, он тоже играет в шахматы. — Профессор широким жестом обвел кофейню. — Может быть, он сейчас здесь. Где-то рядом с нами.

Жара. Ослепительный свет. Мельтешение людей — босоногих или в альпаргатах, — которые знают друг друга всю жизнь и ведут ее у всех на виду, не ведая понятия «личное». Темные, почти как у арабов, глаза. Кожа, выдубленная океанской солью и солнцем. Веселые молодые голоса, произносящие слова с особым, характерным выговором, недоступным никому кроме самых что ни на есть низов кадисского простонародья. Невысокие дома квартала… соседки перекрикиваются с балкона на балкон… белье на веревках… клетки с канарейками… чумазые дети играют на прямых немощеных улицах. Распятия, образы Иисуса, Девы Марии и святых — на каждом шагу, в выложенных изразцами нишах. Пахнет близким морем, чадом горелого масла и рыбой во всех ее ипостасях — сырой, жареной, сушеной, маринованной, тухлой; и меж требухи и голов бродят коты с облезлыми от чесотки хвостами и лоснящимися усами. Это — квартал Винья.