Отдаленный разрыв. Это где-то в центре города. Второй за сегодня. Как только небо прояснилось и ветер переменился, французы опять начали бить по Кадису с Кабесуэлы. Грохот, смягченный расстоянием и стенами домов, сердит Тисона. Не бомбами или их последствиями — к тому и другому он давно уже привык, — но тем, что постоянно напоминает, сколь непрочна может быть — а возможно, и есть — его позиция: карточный домик, способный в любой миг рухнуть от новости, которую комиссар так боится получить. Боится, но при этом, как ни странно, ожидает, испытывая противоречивые чувства — любопытство и тревогу. Непреложность совершенной ошибки способна будет оборвать наконец муку неопределенности.

Отойдя от парапета, комиссар удаляется по дороге, которой в последние дни ходит едва ли не ежедневно, так что это стало настоящей рутиной, — совершает обход тех шести мест в городе, где погибли шесть девушек, идет медленно, всматриваясь в любую мелочь, внимательно отмечая воздух, свет, температуру, запахи и свои ощущения. Снова и снова прикидывая, какие тонкие ходы сделает невидимый противник, чей изощренный разум, непостижимый, как окончательный замысел Творца, сплавлен воедино с ландшафтом этого неповторимого города, окруженного морем и продуваемого ветрами. Города, в котором Рохелио Тисон давно уже видит не обычную физическую структуру, состоящую из улиц, площадей и зданий, но загадочный, зловещий, абстрактный чертеж, похожий на сетку перекрещивающихся следов от кнута — ту самую, что он видел на спинах убитых девушек. План, который Грегорио Фумагаль, по его словам, сжег в печи у себя в кабинете, мог бы подтвердить это. Таинственный чертеж городского пространства, каждой своей линией и параболой соответствующий, кажется, извивам сознания убийцы.

Покуда комиссар Тисон размышляет над параболическими траекториями бомб, в сорока пяти милях к юго-западу от Кадиса, на траверзе Плайя-де-лос-Ланчес, Пепе Лобо видит, как 12-фунтовая французская бомба взметнула высокий столб воды и пены не дальше кабельтова от бушприта «Кулебры».

— Ничего страшного! — успокаивает капитан своих людей. — Это шальной выстрел.

С палубы корсарского корабля, который убрал паруса, поднял военно-морской флаг и бросил якорь на четырех морских саженях глубины, команда смотрит на клубы дыма, расходящиеся по ту сторону городских стен. С девяти утра, под тяжелым, серым небом, что будто все никак не решится пролиться дождем, французская пехота штурмует город, лезет в пролом с северной стороны. Ветер — с суши, и потому несмолкающий грохот ружейной и орудийной пальбы отчетливо слышен за милю расстояния, на котором, обратясь правым бортом к берегу Плайя-де-лос-Ланчес, а кормой — к острову Тарифе, стоит «Кулебра». Неподалеку от нее, бросив якоря для прицельной стрельбы, размеренно бьют по французским позициям два английских фрегата, испанский корвет и несколько канонерских лодок; стелющийся над морем белый дым от сгоревшего пороха доносит до Пепе Лобо и его людей. Еще около десятка судов помельче — фелюги и тартаны — стоят на якорях поблизости в ожидании того, как повернется дело. Если неприятель сумеет сломить упорную оборону, надо будет вывезти всех, кто сможет убежать, — горожан и выживших из числа трехтысячного англо-испанского гарнизона, который, вцепившись в землю, стойко защищает город.