— Почему вы поступили так с Лоренсо Вируэсом?

Вероятно, упоминание о сломанных костях навело ее на мысль об инженер-капитане. Пепе Лобо смотрит на нее сурово.

— Он сам этого хотел.

— Мне рассказывали, что вы повели себя…

— Недостойно кабальеро?

Это сказано со смешком. Лолита некоторое время молчит.

— Вы не могли не знать, что он — мой друг, — наконец произносит она. — Друг нашей семьи.

— А он знал, что я — капитан на вашем судне. Одно другого стоит.

— Та история на Гибралтаре не дает вам покоя?

— Да к дьяволу Гибралтар! Вы ничего об этом не знаете. И потому не имеете права…

Кратчайшая пауза. Потом Лолита говорит очень тихо, почти шепотом:

— Верно. Клянусь Богом, у которого это право есть.

Ее реплика повергает корсара в удивление. Женщина стоит неподвижно, повернувшись к нему в профиль, упрямо глядя в море и в ночную тьму. Часовой, которому они наверняка видны, начинает напевать. Негромко, не печально и не весело. Какое-то почти невнятное утробное кряхтение, будто прилетевшее неведомо из какой дали веков. Лобо едва разбирает слова.

— Нам, наверно, пора вернуться, — говорит он.

Но Лолита качает головой. И отвечает не так, как раньше, — почти нежно:

— Карнавал бывает лишь однажды в году, капитан.

Она показалась бы вдруг совсем юной и хрупкой, если бы не ее взгляд, который она ни на миг не опускает в нерешительности и не отводит от Пепе Лобо, когда тот, склонившись, целует ее в губы — очень медленно и осторожно, словно давая ей время отстраниться. Но она не отстраняется, и моряк ощущает податливость полуоткрытого свежего рта и внезапный трепет, проходящий по всему ее телу, одновременно и крепкому, и покорно никнущему в кольце его рук. Так проходит несколько секунд: не закрывая глаз, не сводя их с Лобо, она молча и совершенно неподвижно стоит в своем домино с откинутым на спину капюшоном. Потом, чуть подавшись назад, мягко прикасается пальцами к лицу моряка — не отталкивая, не притягивая к себе. Проводит вытянутыми пальцами и ладонью вдоль щек, по лбу, скользит ими по векам, как слепая, что хочет запечатлеть чьи-то черты в прохладе руки. И когда наконец отступает, то — медленно. Так, словно каждая пядь расстояния, отделяющего ее пальцы от его лица, дается ей с мукой и болью.

— Пора идти, — раздается ее спокойный голос.

Симон Дефоссё плохо спал сегодня. Он допоздна засиделся за расчетами и чертежами новой запальной трубки, над которыми без особенного, впрочем, успеха бился уже несколько недель. И — над последней депешей, полученной с того берега бухты: комиссар полиции указал новый сектор обстрела в восточной части Кадиса, сообщил конкретные даты и время. И сейчас, лежа с открытыми глазами в темноте укрытия, капитан чувствует — что-то идет не так, как должно. Ночью, когда он ненадолго забылся неверным сном, ему мерещились какие-то непривычные звуки. Оттого и возникло по пробуждении это странное чувство.