Давно. Я торговал контрабандным табаком по барам, а другие мальчишки испугались, что я отобью у них клиентов. Рассказывая, он улыбался – легкой задумчивой улыбкой, словно грустя по тем временам, когда все это произошло.

Наверное, я могла бы его полюбить, размышляла иногда Тереса, случись все это в другом месте, в другом куске жизни. Все всегда происходит или слишком рано, или слишком поздно. Тем не менее, ей было хорошо с ним, почти совсем хорошо, когда она смотрела телевизор, уютно устроившись у его плеча, листала журналы с любовными историями, загорала на пляже, покуривая сигареты «Бисонте», в которые добавляла немного гашиша (она знала, что Сантьяго не одобряет этого, но вслух он ни разу ее не упрекнул), или глядя, как он работает в тени крыльца, по пояс голый, на фоне моря – мастерит деревянные кораблики. Ей очень нравилось наблюдать за ним, потому что он был действительно терпелив, тщателен и искусен в этом деле: рыбацкие суденышки – белые, красные, синие – получались у него как настоящие, а у парусников каждый парус и каждая снасть находились на своем месте. При всем том Тереса, к своему огромному удивлению, обнаружила, что Сантьяго, знаток моря и капитан катера, не умеет плавать. Даже так, как она – Блондин научил ее в Альтате, – не слишком стильно, но все же достаточно, чтобы не утонуть. Однажды они случайно заговорили об этом, и Сантьяго признался: я никогда не умел держаться на воде.

Самому странно. А когда Тереса спросила, почему, в таком случае, он рискует ходить на катере, он только пожал плечами, будто покоряясь судьбе, – с этой своей улыбкой, которая, казалось, сначала долго бродит где-то внутри и лишь потом появляется на лице. Мы, галисийцы, – фаталисты, сказал он. Половина из нас не умеет плавать. Мы просто тонем, и все. И она сперва не поняла, шутка это или же он говорит серьезно.

Как-то раз, когда они закусывали в «Бернале», таверне в Камтаменто, Сантьяго представил ей своего знакомого, репортера газеты «Диарио де Кадис» по имени Оскар Лобато. Лет сорока, разговорчивый, смуглый, с лицом, испещренным шрамами и отметинами – из-за них он казался мрачным, хотя на самом деле вовсе таким не был, – Лобато чувствовал себя как рыба в воде и среди контрабандистов, и среди жандармов и таможенников. Он читал книги и знал обо всем, начиная от моторов и кончая географией или музыкой. Он был знаком со всеми, не выдавал своих источников информации даже под приставленным к виску дулом револьвера сорок пятого калибра и давно уже варился во всем этом, вооруженный записной книжкой, разбухшей от имен, адресов и телефонов. Он всегда, если мог, помогал, не разбираясь, по какую сторону закона стоит тот, кому нужна помощь, – частично ради саморекламы, частично потому, что несмотря на некоторые неприятные черты, свойственные людям его профессии, был, как говорили, человеком неплохим. А кроме того, он любил свое дело. В те дни его часто можно было видеть в Атунаре, старинном рыбачьем квартале Ла-Линеа, где забастовка сделала рыбаков контрабандистами. Лодки из Гибралтара разгружались на пляже средь бела дня; занимались этим женщины и дети, они даже рисовали на шоссе собственные переходы, чтобы удобнее было ходить с тюками на спине. На берегу дети играли в контрабандистов и жандармов, гоняясь друг за другом с надетыми на голову пустыми коробками из-под «Уинстона», причем только самые маленькие соглашались на роли жандармов. А каждое вмешательство полиции заканчивалось слезоточивым газом и резиновыми дубинками, и между местными жителями и блюстителями порядка разыгрывались самые настоящие сражения.