Немного позже, когда мы подходили к его коню, эль-Глауи сказал, с некоторым замешательством, что вознес хвалу Аллаху, ибо он обрел брата в ожидаемом месте. Он говорил без особой теплоты. Возможно, он подозревал, что я просто пытался снискать расположение мусульман. Мисс фон Бек, которая проезжала мимо, когда я с трудом взбирался в седло, смахнула со лба роскошные волосы и заметила, что мне, конечно, не стоило продолжать демонстрировать здесь свои актерские дарования. Если только, добавила она, я не намерен устраивать платные представления. Тогда она с радостью вознаградит меня парой дирхемов за мои бесспорные успехи. Она поехала дальше, прежде чем я успел дать ей остроумный ответ.

Стало ясно, однако, что она справилась с замешательством и как будто готова продолжить нашу дружбу. Со своей стороны, я не испытывал к ней никаких недоброжелательных чувств.

Вскоре после этого эль-Глауи удалился в фургон, который он использовал, если дорога была хорошей, и я не видел ни его, ни Розы фон Бек, пока мы не остановились, чтобы разбить лагерь в долине, где воздух был так сильно пропитан ароматами полевых цветов, что я испугался, не потеряю ли сознание, погрузившись в экзотический сон, от которого не смогу пробудиться много лет. Когда солнце опустилось за гребень западных холмов, остался свет, который словно заливал все вокруг слоем глазури. Цветы не утратили яркости и привлекательности. Они, казалось, существовали с незапамятных времен.

Мы доели остатки угощения со вчерашнего банкета; запах кускуса и жирного мяса нарушал гармонию окружающего нас рая, и я заметил графу Шмальцу, что этот пейзаж заставляет человека понять, что цивилизация и эстетика могут обретать разные формы. Кому, в конце концов, придет в голову писать здесь картины, когда вокруг каждый год возникают такие великолепные образы? Но Шмальц дружески возразил мне:

— Только в том случае, если вы судите цивилизацию по ее искусствам, мой дорогой друг. Я сужу иначе. Я согласен, что искусство может принимать множество форм, некоторые из них не соответствуют нашим идеалам. Но общество — совсем другое дело. Добрые старые северные европейские институты правосудия и равенства кажутся нашему теперешнему хозяину настоящим безумием. Он притворится, будто понимает их, но ему практически невозможно представить общество, в котором власть разделена между множеством групп и классов. Он считает цивилизованную Европу всего лишь более рафинированным, более успешным и, возможно, более лживым вариантом своего собственного мира.

— Кто скажет, что он не прав? — разумно заметил я.