Она медленно подтянулась, встала на четвереньки, потом с усилием поднялась во весь рост. Желтое платье было безнадежно смято, она без толку теребила его и одергивала. Все ее тело выражало конфузливую скованность человека, убитого горем.

— Постой, я тебе дам халат. У меня есть очень красивый.

Я сбегал в спальню и принес ей мой лучший халат — черный, шелковый, с красными звездочками. Она стояла в дверях, воззрившись на занавеску из бус.

— Что это?

— Это хитрая штука. Занавеска из бус. Ну, одевайся. Где ванная, помнишь?

С моей помощью она безропотно надела халат и спустилась в ванную. Я ждал, сидя на лестнице. Она вышла и полезла назад в свою комнату, двигаясь тяжело, как старуха.

— Сейчас принесу тебе гребень, а то пройди к зеркалу в мою спальню, там светлее.

Но она вернулась к себе. Я принес гребень и ручное зеркало. Она причесалась, не глядя в зеркало, и опять опустилась на матрас. Другой мебели, впрочем, и не было — столик, который Титус извлек из расщелины, еще оставался в прихожей.

— Вниз сойти не хочешь?

— Нет, я побуду здесь.

— Тогда я тебе чего-нибудь принесу.

— Мне нехорошо. Это от вина.

— Чего хочешь — чаю, кофе?

— Мне нехорошо. — Она опять легла и накрылась одеялом.

В отчаянии я вышел, закрыл и запер дверь. После этой нарочитой апатии она вполне могла вдруг сорваться с места, выскочить из дому, исчезнуть среди скал, броситься в море.

Я сошел вниз. Гилберт сидел в кухне у стола. При моем появлении он почтительно встал. Титус, стоя у плиты, с которой он научился управляться, жарил яичницу. Он уже чувствовал себя здесь как дома. Это и порадовало меня, и раздосадовало.

— Доброго утречка, хозяин, — сказал Гилберт.

— Привет, папочка.

Шутка Титуса мне не понравилась.

— Если непременно хочешь фамильярничать, имей в виду, что мое имя — Чарльз.