Нет, я не мог связать этот уход ни с какой отдельной понятной причиной. Решение Джеймса возникло в каком-то другом плане существования, коренилось в совсем иной плоскости духовных приключений и злоключений. Какой бы «изъян» ни вызвал, как представлялось Джеймсу, смерть его шерпы, то была лишь часть некоей более общей картины. Религия — сила, иначе и быть не может, и, однако же, в этом ее проклятие. Применение силы — опасная забава. Может быть, Джеймсу просто захотелось сбросить с себя груз мистики, которая не сработала, духовности, которая каким-то образом выродилась в магию. Что, если он сам себе стал противен, потому что был вынужден употребить свою «силу» для спасения моей жизни? Было ли то последней каплей и в конечном счете во всем повинен я? Оказался ли я неблагодарным грузом, роковой привязанностью? И тут я с грустью понял, что могло означать его последнее посещение. Джеймс пришел помириться со мной, но не ради меня, а ради себя, чтобы не упрочить узы, а разорвать их. Он знал, что мы беседуем в последний раз, потому и был такой раскованный, искренний, такой, как никогда, откровенный и кроткий. Его привело желание не просто помириться, а избавиться от последней неотвязной заботы. Тревога, а может быть, чувство вины в связи с его злосчастным кузеном могло затуманить безоблачно спокойный уход, на который он, возможно, уже давно решился.

Как-то прошло это расставание с жизнью, подумалось мне. Посетило ли его видение «всей реальности», которая открывается человеку в минуту смерти и которой нужно немедля воспользоваться? Поспешил он на это свидание с радостью и теперь в своей блаженной обители «свободен», что бы это ни значило? Или его, больного и слабого, как тень Ахилла, заточили в некое чистилище искупать грехи, каких я и вообразить не могу? Скитается ли он в каком-то темном, кишащем чудовищами «бардо», где встречает подобия людей, которых некогда знал, и его пугают демоны? «Какие сны в том смертном сне приснятся, когда покров земного чувства снят?» Как можно выбраться из «бардо»? Я не помнил, что Джеймс ответил мне на этот вопрос. Почему я не попросил его объяснить? Может быть, он там встретит и меня в образе какого-нибудь неотступного ужаса, мерзкого призрака, меня, каким я ему представлялся? Если так, молю Бога, чтобы он, когда достигнет освобождения, не забыл меня, но, исполнившись жалости и сострадания, узнал правду. Что бы все это ни значило.

Пока я лежал, прислушиваясь к легкому плеску волн и думая эти невеселые странные думы, надо мной загоралось все больше звезд, они уже слились с краями Млечного Пути и заполнили все небо. И далеко-далеко в этом золотом океане отдельные звезды беззвучно падали и погибали среди сонма сплошных золотых огней. И тихо, одна за другой, раздвигались прозрачные завесы, а за ними были еще звезды, и еще, и еще, как в волшебном «Одеоне» моей юности. И я заглянул в бескрайний купол вселенной, пока она медленно выворачивалась наизнанку. Я заснул, и во сне мне слышалось пение.