– Не видали ли Белого Кита?

– А это видишь? – раздалось в ответ, и чужой капитан поднял из складок одежды руку из белой кашалотовой кости, оканчивающуюся деревянным утолщением, похожим на молоток.

– Людей в мою лодку! – грозно приказал Ахав, расшвыривая вёсла. – Приготовиться к спуску!

Не прошло и минуты, как он, не покидая своего маленького судёнышка, был спущен вместе с командой на воду и вскоре подошёл к борту незнакомца. Но здесь ему встретилось непредвиденное затруднение. Охваченный волнением, Ахав забыл о том, что с тех пор, как он остался без ноги, он ни разу ещё не поднимался на борт другого корабля, кроме своего собственного, да и там для этой цели имелось особое очень хитрое и удобное приспособление, которое так сразу на другое судно не переправишь. А взобраться в открытом море из лодки на борт судна – дело нелёгкое для всякого, кроме тех, разве, кто, как китобои, упражняется в нём чуть не ежечасно; огромные валы то подбрасывают лодку к самому планширу, то вдруг опускают в глубину, почти до киля. И потому теперь, лишённый ноги, Ахав стоял под бортом чужого корабля, на котором не было, понятно, необходимого ему приспособления, и чувствовал себя снова беспомощным, жалким новичком и неумелой сухопутной крысой, бросая неуверенные взоры на эту изменчивую высоту, подняться на которую у него едва ли была хоть какая-то надежда.

Выше уже как будто говорилось, что всякое затруднение, встречавшееся на его пути, которое проистекало, хотя бы косвенно, из приключившегося с ним однажды несчастья, неизменно приводило Ахава в бешенство и ярость. А в данном случае всё это ещё усугублялось благодаря любезности двух офицеров с чужого корабля, которые, перегнувшись за поручни возле отвесного ряда прибитых к бортовой обшивке планок, спускали ему красиво разукрашенный верёвочный трап; им и невдомёк было поначалу, что одноногому человеку не под силу воспользоваться их морскими перилами. Но замешательство продолжалось лишь одну минуту, потому что капитан чужого корабля, с первого взгляда разобравшись, в чём дело, громко крикнул: «Понимаю, понимаю! – убрать трап! Живей, ребята, спустить большие тали!»

Случаю угодно было, чтобы как раз дня за два перед этим они разделывали китовую тушу, и большие тали ещё оставались на мачте, так что огромный гак, теперь уже вычищенный и высушенный, болтался над палубой. Его быстро спустили Ахаву, и тот, сразу же разгадав замысел, перекинул свою единственную ногу через крюк (это было всё равно что сидеть на лапах якоря или в развилке яблони), затем, когда по знаку крюк стали поднимать, он уселся попрочнее и в то же время стал помогать подтягивать себя, перебирая руками бегучую снасть талей. Скоро его благополучно перенесли через борт и аккуратно опустили на шпиль. Протягивая в радушном приветствии свою костяную руку, подошёл чужой капитан, и Ахав, выставив вперёд свою костяную ногу и скрестив её с его костяной рукой (точно две меч-рыбы, скрестившие свои клинки), протрубил, словно морж: