Они говорили еще целый час, планируя предстоящие действия с той тщательностью и предусмотрительностью, которые много лет делали их команду такой успешной, пока Шаса не взглянул на мать.

– Спасибо, – просто сказал он. – Что бы я делал без тебя? Ты жестче и умней любого знакомого мне мужчины.

– Убирайся, – улыбнулась она. – Ты знаешь, что я терпеть не могу похвалы.

Оба рассмеялись.

– Я провожу тебя вниз, мама.

Но она покачала головой.

– Мне нужно еще подумать. Оставь меня здесь.

Она смотрела, как он спускается по склону, и почти задыхалась от любви и гордости.

«Он все, что я хотела видеть в сыне; он тысячекратно превзошел мои ожидания. Спасибо тебе, сын, спасибо за радость, которую ты всегда мне даешь».

Неожиданно слово «сын» заставило ее мысли устремиться к началу их разговора.

«Ты помнишь Манфреда Деларея?» – спросил у нее Шаса, но он не знал, какой ответ мог бы получить.

– Может ли женщина забыть сына, которого выносила? – вслух прошептала Сантэн, но ее слова заглушили ветер и гром зеленого прибоя на скалах под горой.

* * *

Все места в церкви были заняты. Шляпки женщин пестрели, как дикие весенние маргаритки на просторах Намакваленда [20], мужские костюмы были строгими и темными. Все лица были повернуты к монументальной резной кафедре черного дерева, на которой стоял преподобный Тромп Бирман, председатель верховного суда Голландской Реформированной церкви Южной Африки.

Манфред Деларей снова подумал: как сильно состарился дядя Тромп за послевоенные годы! Он так до конца и не оправился от пневмонии, которой заболел в концентрационном лагере в Коффифонтейне, куда поклонник англичан Янни Сматс заключил его вместе с сотнями других патриотически настроенных африкандеров в годы войны Англии с Германией.

Теперь борода дяди Тромпа была белоснежной и казалась еще величественней, чем прежняя густая черная. Волосы, тоже седые, были коротко острижены, чтобы скрыть, как они поредели, и блестели на куполообразной лысине как стеклянный порошок, но когда он смотрел на паству, глаза его горели огнем, а голос, который принес ему прозвище «Труба Господня», не утратил силы и раскатывался под высокими сводами собора, как артиллерийская канонада.

Дядя Тромп по-прежнему собирал полную церковь, и Манфред серьезно, гордо кивал, слушая громовые раскаты над своей головой. К словам он даже не прислушивался, только наслаждался ощущением единства, которое наполняло его: когда дядя Тромп на кафедре, мир становится безопасным. Тогда человек может верить и в Бога, и в свой Volk, и в Божественное вмешательство, которое направляет его жизнь.