– Спой, – приказал Ланнон и упал на покрытое шкурами ложе Хая, все еще держа амфору за горлышко.

Хай взял лиру и присел на тростниковую циновку. Он запел, а когда умолк, Ланнон некоторое время молча лежал, глядя за раздвинутый полог палатки во тьму ночи.

– Мне это видится иначе, – сказал он наконец. – Для меня это просто жатва, урожай мяса.

Он снова замолк.

– Тебе не понравилось? – спросил Хай, и Ланнон покачал головой.

– Ты правда считаешь, что мы сегодня уничтожили нечто невосстановимое?

– Не знаю. Может, и нет. Но если мы будем так охотиться каждый день или хотя бы раз в десять дней, разве мы не превратим эту землю в пустыню?

Ланнон поразмыслил над полупустой амфорой, посмотрел на Хая и улыбнулся.

– Мы сделали достаточный запас мяса. Больше в этом году охотиться не будем, только за слоновой костью.

– Мой господин, кувшин прилип к твоей руке? – негромко спросил Хай, и Ланнон некоторое время смотрел на него, потом расхохотался.

– Поторгуемся. Еще одна песня, и я отдам тебе вино.

– Честный договор, – согласился Хай.

Когда амфора опустела, Хай послал одного из своих стариков-рабов за другой.

– Пусть принесет две, – посоветовал Ланнон. – Сбережет время позже.

К полуночи Хай помягчел от вина и почувствовал себя несчастным от красоты собственного голоса. Он заплакал, и Ланнон, видя, что он плачет, заплакал тоже.

– Нельзя такую красоту записывать на звериных шкурах, – воскликнул Ланнон. Слезы катились по его пыльным щекам и застревали в бороде. – Прикажу сделать свиток из чистого золота, и ты будешь записывать свои песни на нем, о моя Птица Солнца. Они будут жить вечно, чтобы радовать моих детей и детей моих детей.

Хай перестал плакать. В нем проснулся художник, его мозг сразу оценил обещание, которое, он знал это, Ланнон утром не вспомнит.

– Это великая честь, мой господин, – Хай опустился на колени у края кровати. – Не подпишешь ли сейчас же приказ в сокровищницу?

– Пиши, Хай, пиши немедленно, – приказал Ланнон. – Подпишу.

И Хай побежал за стилом.