Нифонт и тут противился: нельзя, мол, пашни бросать. Но как в первую осень получил оброк, сразу заткнулся. Вышло втрое против самого урожайного года.

За пять лет хозяйствования Василиса много что успела. Сил в ней было несчётно, любопытства и того больше. В горячую пору, случалось, по две, по три ночи не спала.

Перестроила весь дом, сложив его из собственного кирпича. Себе возвела отдельный терем, голландского рисунка — невеликий, но уютный и тёплый. На счастье, опекун за всё это время ни разу не наведывался. Занят, видно, был, да и незачем ему. Деньги-то, восемьсот пятьдесят рублей, приходили исправно.

И вдруг, нынешней весной, без предупреждения, нагрянул.

* * *

Из невиданной кожаной кареты, сплошь серой от дорожной пыли, спустился сухопарый человек в чёрном парике и синем кафтане с золотым шитьём. Василиса не видела дядю больше восьми лет, но узнала сразу. Он нисколько не изменился, будто время не имело над ним никакой власти. Усы вот только сбрил, и стало виднее безгубую, будто прорубленную саблей щель рта.

Быстро поводя из стороны в сторону хищным носатым лицом, Автоном Львович с изумлением разглядывал усадьбу, изменившуюся до неузнаваемости.

Нифонту, всё совавшемуся поцеловать барину ручку, сказал:

— Ну ты и шельма… Мало, выходит, я с тебя требовал. Будешь отныне присылать вдвое.

Из-за шторы открытого окна Василиса смотрела на человека, к объяснению с которым давно уж готовилась. Несколько раз собиралась сама в Москву ехать, но как вспомнит немигающий взор желто-коричневых глаз опекуна, так вся решимость пропадёт. Взгляд у дяди был всё тот же. Острый, пронизывающий.

Княжна перекрестилась, сжала кулачки и пошла встречать — как ныряла головой вниз с плотины в тёмную бурливую воду. Разговор лучше было провести сразу, не откладывая.

— Ох, какая выросла! Истинная королевна, — приветствовал её Зеркалов. — Повернись-ка, дай полюбоваться.

Заговорил, как некогда говаривал с малой девчонкой — ласково, повелительно и немножко насмешливо. Это придало Василисе задора.

— Вдвое присылать не буду, — отрезала она, не спросив о здравии. — И нисколько не буду. Немного я видела от тебя, дядя Автоном, попечительства, но и оно кончилась. Совершеннолетие по Уложению с семнадцати лет считается, а мне скоро уже девятнадцать.

Главное было бухнуто. Теперь следовало выдержать приступ. Дело за приступом не стало.

Дядины глаза стремительно сузились, сверкнули молниями.

— Молчи, девка! Быть мне твоим опекуном иль нет, не твоего ума дело.

— Не моего, — согласилась она. — Царского. Вот я царю и напишу.