Спокойный с виду, Ункас собрал вождей и разделил силы племени. Он представил разведчика как заслужившего доверие, испытанного воина. Когда Ункас увидел, что индейцы хорошо приняли разведчика, он поручил ему отряд в двадцать человек. Ункас объяснил делаварам, какой чин занимал Хейворд в войсках ингизов, и затем предложил офицеру занять командную должность в одном из отрядов. Но Дункан отказался от этого назначения, сказав, что желает служить волонтером под началом разведчика. Затем молодой могиканин распределил между туземными вождями ответственные посты и, так как времени осталось мало, отдал приказ выступать. Более двухсот воинов повиновались ему молча, но охотно.

Они вошли в лес совершенно беспрепятственно и спокойно дошли до места, где укрывались их собственные разведчики. Здесь Ункас велел остановиться, и вожди собрались на совет. Предлагались различные планы, но ни один из них не соответствовал желаниям пылкого предводителя. Если бы Ункас последовал влечению своего сердца, он немедленно повел бы воинов на приступ, чтобы в первой же стычке решить исход борьбы; но подобный образ действий противоречил обычаям его соплеменников. Поэтому он соблюдал осторожность.

Совет продолжался уже некоторое время без всякого результата, когда со стороны врага показалась одинокая фигура человека. Он шел очень поспешно; можно было предполагать в нем посланца, отправленного врагами для мирных переговоров. Однако, когда незнакомец был ярдах в ста от густых деревьев, под тенью которых совещались вожди делаваров, он пошел медленнее, очевидно, в нерешительности, не зная, куда идти, и наконец остановился. Теперь все глаза устремились на Ункаса, ожидая его распоряжений.

– Соколиный Глаз, – тихо сказал молодой вождь, – он никогда не будет больше говорить с гуронами.

– Час его пробил, – лаконично сказал разведчик, просовывая длинный ствол своего ружья сквозь листву и прицеливаясь для рокового выстрела. Но, вместо того чтобы спустить курок, он опустил дуло и разразился своим беззвучным смехом. – Я-то, грешный, принял этого несчастного за минга! – сказал он. – Только когда стал присматривать у него между ребер местечко, куда всадить пулю, я вдруг… поверишь ли, Ункас?.. я вдруг увидел инструмент музыканта! Да ведь это не кто иной, как тот, кого называют Гамутом! Смерть его никому не нужна, а вот жизнь, если только его язык способен на что-нибудь иное, кроме пения, может быть полезна для наших целей. Если звуки не потеряли своей силы над ним, то я скоро поговорю с этим честным малым голосом гораздо более приятным, чем разговор моего «оленебоя».