– Неудобно, Иван. С какими глазами идти к нему? И так чуть что – в милицию бежим. Они, в конце концов, не обязаны… Мне почему-то стыдно, понимаешь? Приехали как официальные лица, экспедиция, представители Академии наук, а несостоятельные… Обидно. Могут еще заподозрить, что мы тоже авантюристы какие-нибудь.

– Тогда не знаю, – помолчав, сказал Иван. – У меня голова плохо соображает… А почему ты с мужем разошлась? Он что, пил?

– Бывало… – Анна снова села к нему на кровать, потрогала лоб. – Ванечка, милый, ты же мужчина, правда?

– Так, – сказал Иван. – Мягко стелешь… Опять пьянствовать?

– Нет, Ваня, дело абсолютно трезвое, – она погладила его руку. – Я знаю, что ты в тайге исхудал, ослаб, тут еще сегодня добавил… Но ты же мужчина? Ты же все выдюжишь?

– Я с тобой чего только не выдюжил, – вздохнул Иван. – А муж твой сбежал от тебя или ты его бросила?

– Я бросила, Ваня, я, – призналась Анна. – Тут я узнала, в Еганово баржа с мукой пришла, а разгружать некому…

– Все понял, – Иван покачал головой. – Вот грузчиком я еще не работал в этой экспедиции.

– Придется, – улыбнулась Анна. – Если с археографией связался – все придется… Рассказывают, что Гудошникова в свое время бандиты поймали и на дыбу вешали. Он выдержал…

– Только не надо агитации, – сказал Иван. – Страсть не люблю такой прямолинейной агитации… И вообще, я подозреваю, что не ты мужа бросила, а он от тебя сбежал. Не вынес – и сбежал.

– Но ты же вынесешь, Ваня. Бурундук-птичка. Иван попил воды, сел на постели:

– Баба! Подай сапоги!

Анна кинулась к порогу, принесла сапоги, помогла обуться.

– Ванечка, стелиться перед тобой буду, ноги мыть и воду пить. Только иди разгружать баржу!

– Ох и врешь! – сказал Иван.

– Там по пятьдесят рублей в день можно заработать, – не слушая, ворковала Анна. – Два дня мешки потаскать, и нам на билеты хватит. А расчет сразу дают. День отработал:

– деньги получил.

– Да-а, – Иван подошел к умывальнику и стал мочить голову. – Я Пимену сказал, что ты в академии работаешь, а я при тебе. – Так оно и есть… Могла бы и поторговаться с Пименом, может, и уступил бы сотню рублей.

– В погребе не торгуются, Иван, – сказала Анна. – А потом, за эти книги я бы сама пошла разгружать баржи, лес бы валить пошла…

Работа на пристани шла день и ночь. Мужики, собранные с бору по сосенке из местных организаций, случайные проезжие, отпускники, приехавшие погостить к родне, пятнадцатисуточники и даже один журналист, оказавшийся в Еганове по долгу службы, выстроившись в длинные вереницы, шагали по трапам в трюмы и поднимались оттуда с белыми семидесятикилограммовыми мешками. Различить кого-либо в этой нескончаемой круговерти было невозможно: все были одинаково белые от муки и двигались одинаково механически – вверх, вниз, вверх, вниз… Если в вереницу попадал новичок, то круга три или четыре его можно было еще отличить среди прочих, но потом и он перекрашивался, втягивался и выполнял неписаный закон грузчиков – давать дорогу идущему с грузом. Узнать можно было только журналиста, который изредка и одиноко ворчал: