Выждав полтора часа, он встал, выбрался на улицу и, не скрываясь, насвистывая, побрел к сельсовету. Он предчувствовал, что никто не посмеет остановить его, задержать, спросить документы; даже самый придирчивый мент обошел бы его стороной, как злую, осатаневшую собаку.
Рем уже сидела в машине и подавалакакие-то знаки рукой. Георгий обошел «газель», попинал баллоны и не спеша забрался в кабину.
— Поехали! — зашептала Рем. — Знаешь, ты был прав! Он не расцеловал, но поблагодарил.
— А ты, дурочка, боялась, — буркнул он, отъезжая от стоянки. — Может, останешься дома?
— Нет! Нет! — она кинулась к Георгию, чуть не вышибив руль. — Не оставляй меня.
Сейчас, как никогда, мне нужна… мужская рука. Я и так боюсь одиночества, а теперь…
— Я тоже боюсь одиночества, — признался он.
— Но ты такой… сильный, никто никогда не обидит.
— Если бы только это…
Похоже, после «исповеди» перед Солодянкиным ей полегчало: она заметно оживилась, поблескивали глаза, порозовели и окрепли детские припухшие губы. Она снова принимала свой прежний изящный и утонченный образ — еще бы нарядить ее в красивое белое платье, сделать прическу и посадить за инструмент в концертном зале, допустим, за черный «стенвей», публика бы умирала от восторга. А она бы — от счастья…
— За то, что я тебя научил быть храброй, открой мне один секрет, предложил Георгий, глядя на дорогу, но боковым зрением заметил, как Рем напряглась. — Только чистую правду, как на духу.
— Какой секрет? — уже кокетством спросила она.
— За каким… хреном ты полезла в эту грязную работу? Ну чего тебе не хватало?
— Мне стало скучно жить, — после паузы призналась она. — Лет в семнадцать…
Желание проявить себя — это же естественно, правда?
— Захотелось приключений?
— Не совсем так… Но и приключений тоже. И остроты ощущений.
— Думаю, за эти сутки ты нахлебалась всего этого под завязку?
Она не ответила, лишь молча и благодарно погладила его руку на рычаге переключения передач.
Два кавказских овчара, посаженных на цепи, еще не успели привыкнуть к хозяину, заорали, как на чужого, преградив путь к дому.