В комнате было прохладно, хотя за окном шумел яростный солнечный апрель. Лопотали деревья всеми своими зелеными язычками, хлопали в ладошки под порывом ветра; стучали девичьи каблучки, слышался веселый шум, какой бывает только в яркие весенние дни. Лаува сидел лицом к окну и рассказывал, время от времени страдальчески поглядывая туда, в зелень и весну, из которой ушел по собственному почину в эту комнату. Впрочем, пока все было хорошо. Встретили его вежливо, правда, большого интереса не проявили, но и в каталажку не сунули, сразу вызвали на разговор.

Следователь слушал внимательно. Не прерывал Лауву, когда тот пускался в философские откровения, не торопил его… И Лаува возблагодарил небо за то, что нашел, наконец, хорошего слушателя. В своей компании такие мысли, как сейчас, он высказывать не мог, приходилось молчать, лгать, таиться…

Больше всего Лауву поразило, что ни один человек по эту сторону границы не желал войны. А ведь Силайс утверждал, что стоит им, его посланным, оказаться в Советской Латвии, как их встретят с распростертыми объятиями и чуть не с развернутыми штандартами над головой. Откуда у Силайса такая уверенность, Лаува, ей-богу, не понимает. Наверно, от глупости…

…Когда он явился к собственной жене, которая всегда любила его и ждала столько лет, она встретила мужа с радостью, но стоило Лауве заикнуться о том, что на Западе есть могущественные силы, которые готовят войну, и что Лаува надеется на быструю их победу, — и жена взглянула на Лауву как на сумасшедшего…

А когда жена поняла, что он явился прямиком  о т т у д а, она просто потребовала, чтобы он немедленно шел в милицию.

Тогда он бежал из дома…

Но вот странное дело, после визита к жене Лаува вдруг потерял всякий интерес к тому, что ему надлежало делать. Он почувствовал себя лишним в том мире, в котором так долго жил. И не то чтобы на него повлияло долгое бездействие, жизнь тунеядца, да еще прикованного волей судьбы к четырем стенам. В разведывательной школе их учили и тому, как переносить подобное бездействие… Дело было в другом… Он хотел быть человеком с собственным именем и родиной, пусть ему и придется заплатить за это второе рождение какую угодно цену…

Эти признания не вызвали у Павла Михайловича большого интереса. Все шпионы говорили примерно одно и то же. Во-первых, стандартное обучение. Во-вторых, стандартное мышление. В-третьих, одинаковые причины появления перед следователем: или поимка или повинная явка. Павла Михайловича больше занимало, как прошла для этих людей длинная, тяжелая зима…