— Какая разница? Все мы — солдаты фюрера. А фюрер что сказал? Уничтожать врагов рейха, а то, что вокруг нас сейчас все враги, не вызывает никакого сомнения.

— Логика мясника, — пробурчал штурман.

— Вы что–то сказали?

— Я считаю, что должна быть разница между офицером люфтваффе и эсэсовцем.

— Прошу вас не ссориться!.. — повысил голос командир. — Что там, Курт? — спросил, увидев бортрадиста.

— Шифровку передал. Нам всем благодарность.

— Хайль! — автоматически поднял руку командир. — Весь экипаж сюда!

Все выстроились под самолетом, начиная с обер–лейтенанта Вальтера Вульфа, второго пилота, возвышавшегося над всеми, и кончая унтер–офицером Куртом Мюллером, бортрадистом, восемнадцатилетним юношей, фактически не знавшим еще, почем фунт лиха, и воспринимавшим житейские трудности с удивлением, будто не верил, что именно с ним могут случиться серьезные неприятности. Вероятно, только один он из всего экипажа еще до конца не осознал всей сложности их положения — стоял последним в ряду, переступал с ноги на ногу и вытягивал шею, чтобы лучше слышать каждое слово гауптмана. А тот сказал:

— Мы выполнили задание, и командование объявило нам благодарность. Но самолет поврежден. У нас остается один выход — пробиваться через линию фронта. Надеюсь, все понимают, насколько это опасно. Продуктов — самая малость, рюкзак с ними будем нести по очереди. Стрелять только в крайнем случае, громко не разговаривать, будем передвигаться с интервалом в пять метров. Вопросы есть?

— Самолет подожжем? — вырвалось у Курта. — Чтобы наш «арадо» не достался русским.

— Чудак! — оборвал его второй пилот. — Думаешь, они еще не ищут нас? А ты хочешь облегчить им дело…

— Пошли! — приказал гауптман, и они двинулись от темного, какого–то хмурого и одинокого «арадо» в сторону леса, черневшего в сотне метров. Когда–то тут был полевой немецкий аэродром. Именно здесь служил гауптман Вайс — нынешний командир «арадо», — он знал окружающие леса и уверенно вел группу.

Через несколько сот метров начались настоящие дебри, приходилось продираться через завалы, преодолевать ручьи. Лес шумел, и Курту иногда становилось страшно — никогда еще не бродил в таких зарослях, леса под Кенигсбергом, где он родился, скорее напоминали парки, и он считал, что они всюду такие, светлые и прореженные, с аккуратными просеками. А тут ветки хлестали по лицу, и сквозь кусты невозможно было продраться. Но Курта не оставляло хорошее настроение, шел, тихо напевая какую–то песенку и так отгоняя страх, охватывавший его от неожиданного уханья сыча или треска сломанной ветки.