Но человека, бывалого, привыкшего к чудесам тропиков, поразило бы, несомненно, не это, а вид доброй сотни людей всех возрастов и рас, выстроившихся в четыре шеренги под широким навесом. Молчаливые и бесстрастные, они стояли, держа в руках шапки.

Хлипкое сооружение из пальмовых листьев грозило рухнуть каждую секунду.

Горшки для оливковых выжимок[6] подрагивали в своих ячейках, четыре фонаря, развешанные по углам, казалось, вот-вот погаснут.

Но лица людей — арабов, индусов, негров, европейцев — сохраняли хмурую безучастность.

Все были босы, в серых полотняных штанах и блузах, помеченных на спине большими черными буквами У. и П., разделенными изображением якоря.

Между шеренгами медленно прохаживался среднего роста мужчина, с широченными плечами и грубым лицом. Кончики его длинных усов были тщательно закручены, а холодный и цепкий взгляд светлых глаз придавал физиономии выражение хитрости и двуличия.

Отложной с серебряным позументом[7] воротник темно-синей суконной тужурки незнакомца, гармонировал с серебряными галунами[8] обшлагов. На боку у него висела кривая сабля, бившая при ходьбе по лодыжке, за поясом торчал пистолет, а в руке была увесистая дубинка, которой ее самодовольный владелец время от времени ловко выделывал фехтовальные коленца.

То и дело обмахиваясь синей суконной фуражкой, он с головы до пят оглядывал каждого в шеренге, кто откликался, заслышав свое имя.

Перекличку проводил человек в той же форме, но внешне совсем иной: высокий и худой, с хорошей фигурой, молодым и открытым лицом. Вместо дубинки в руке он держал маленькую записную книжку и громким голосом, стараясь пересилить вой бури, выкрикивал имена из списка:

— Абдулла!

— Я!

— Минграссами!

— Я! — хрипло отозвался индус, весь дрожа, несмотря на жаркую духоту.

— Еще один пляшет танец святого Ги[9]… — гаркнул человек с закрученными усами. — Ну, погоди, мерзавец, по тебе уже плачет дубина для ослов!..

— Симонен!

— Я!.. — с трудом держась на ногах, еле выговорил европеец с мертвенно-бледным лицом и впалыми щеками.

— Громче отвечай, скотина! — на плечо бедняги опустилась дубинка, каторжник согнулся и застонал от боли.

— Ну! Я же знал, что голос к нему вернется! Ишь верещит, как обезьяна.

— Ромулюс!

— Я! — оглушительно выкрикнул огромного роста негр, оскалив два ряда зубов, которым позавидовал бы и крокодил.