Лёвушкин, неслышно, по-кошачьи ступая, вышел из-за берёзок и аккуратно сложил на землю две пары брюк — новые, окантованные и «бэу», заезженные на седле до блеска, два френча, две пилотки и две пары подбитых шипами, насмаленных немецких сапог с короткими голенищами.
— Ты что! — Лицо Топоркова пошло пятнами. — Я же приказал молодого отпустить.
— А я и отпустил, — сказал разведчик, моргая белёсыми ресницами и широко открыв невинные глаза. — Что он, голый не добежит, что ли?
6
6
И снова медленно вращались колёса. Проплывали пустые осенние леса.
Как будто ничего и не произошло. Но…
Впереди обоза на добром карем коньке ехал Лёвушкин, стиснув гладкие бока шипастыми крепкими подошвами немецких сапог.
Тарахтела лёгкая бричка с Андреевым и Топорковым, и ствол ручного пулемёта торчал из неё, напоминая о невозвратной эпохе тачанок.
Второй карий конёк брёл в паре с трофейным тяжеловозом.
И шагали по пыли кургузые, подбитые шипами немецкие сапоги, надетые Бертолетом взамен разбитых старых.
Ленивое осеннее солнце уже зависло над лесом, и длинные тени пересекали дорогу…
Топорков, сидя в бричке рядом с Андреевым, развернул карту.
— Пожалуй, к утру они нас и встретят, — сказал он. — Полицай молодой, должен бегать прытко.
— Уж постараются не упустить, — отозвался Андреев.
День одиннадцатый САМЫЙ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ
САМЫЙ ТРУДНЫЙ ДЕНЬ