— А Черный Антонио?

— Умер, — ответил Фьельд и закрыл глаза. — Скорее, скорее… Инеса и Паквай… Я еще держусь.

Тогда Хуамото возвысил голос и принялся кричать.

Ни один боевой клич какого-нибудь вождя делаваров из индейских романов Купера не разбудил бы так быстро жителей гавани Икитоса. Словно муравьи они выползли из каждого дома, и вскоре сотни готовых помочь рук протянулись к раненым, чтобы перенести их в больницу.

Под пледом Кид Карсон отыскал Инесу Сен-Клэр, почти уцелевшую от огня, но в глубоком, подобном смерти, обмороке. Подле нее лежал сильно обгоревший Паквай, индеец племени тоба, со спокойной и счастливой улыбкой на устах. Он был мертв.

37. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

37. ЖИЗНЬ И СМЕРТЬ

Две недели после того, как Фьельд был помещен в госпиталь Икитоса, маленький городок сделался центром сенсации, приведшей туземцев в состояние аффекта. Прямо из Лимы прилетел аэроплан. Он перелетел через одно из ущелий Кордильер и привез с собой в качестве пассажира маленького нервного человечка, страдающего астмой, который страшно спешил. Он захватил с собой толстую пачку бумаги, стенографа и пишущую машинку. В течение одного часа от его деятельности чуть не лопнули телеграфы как с проволокой, так и без проволоки, и его собственная особа.

Но когда он, наконец, отыскал трактир Кида Карсона и укротил приступ астмы основательным количеством коктейля, он оказался, несмотря на свое утомление, в прекрасном расположении духа.

Редактор репортажного отдела при газете «Комерсио» только что совершил подвиг журналиста, наполнявший его пылающей гордостью, которую ничто не могло охладить, кроме разве только ледяного коктейля.

Старый добродушный Ла Фуэнте получил вдруг в собственные руки нити, которые были достаточно просты, чтобы свалить с его табурета новоизбранного президента. Он чувствовал себя способным снова поднять славные традиции прошлого газеты «Комерсио», а именно: защитить борьбу за свободу и прочищать авгиевы конюшни. Для такого дела требовался чистый и неподкупный человек, который бы не стеснялся с общественным мнением.

Старый перуанец вдруг проснулся и почувствовал себя пионером нового Перу, который, сознательный и крепкий, вырастал среди остатков преследуемого народа. И в то время, как Ла Фуэнте сидел в комнате гостиницы перед пишущей машинкой, ему казалось, что страна, которую он так любил, протягивала свои объятия из скал Кордильер к западу и востоку, — от Тихого океана и до Атлантического, — намереваясь построить государство, достаточно сильное, чтобы противостоять северному натиску. Но такое государство должно быть очищено от политических авантюристов и бандитов, бывших последним оплотом реакции в этой измученной революциями и интригами стране.