В доме было тепло. Но уже пустынно. Дом ещё прочно хранил запах людей, живущих здесь, но самих людей здесь уже не было. Это чувствовалось. И в тишину, которая воцарилась здесь с некоторых пор, если пристально послушать её, уже въелась тоска. Стены и предметы, казалось, тосковали о покинувших их людях, которым они были верны и без которых сразу омертвели и потеряли свой изначальный смысл и предназначение.

Воронцов зажёг керосиновую лампу и принялся подтапливать печь. В полночь, когда дрова прогорели и в топке уже померкли угли, он закрыл трубу.

Одиночество ночи его угнетало. Но после такого дня хотелось побыть одному.

Он убрал фитиль, и язычок пламени в тесном куполе стекла приугас. Сумерки, обступившие его, сразу загустели и как будто стали теплее. С натопленной печью и в пустом доме не так одиноко.

Он положил на пол автомат и лёг на лавку, на которой спал здесь, в этом доме, с самого первого дня. Вытянулся, не снимая валенок. Как хорошо… Болели руки и ноги, ныли все суставы. Но это была не болезнь. Это была усталость. Он прикрыл глаза. Сон не шёл. И веки разлепились сами собой. Он снова и снова смыкал их, сдавливал силой. Сон снова рассеивался в какой-то смутной тревоге, которую можно было принять за предчувствие. Однако в предчувствия он с некоторых пор не верил. Верил только исправному оружию. Рядом на полу лежал трофейный автомат. В него он и верил. Утром, подумал он, надо будет его хорошенько почистить и смазать. И протереть чистой сухой тряпицей, чтобы смазка на морозе не загустела и не тормозила трущиеся части. Сегодня они захватили даже миномёты. Два исправных. Один немного повредило взрывом гранаты. Но Артиллерист взялся и его починить и к утру вернуть в строй. На грузовике нашли несколько ящиков мин. Цинки с патронами. Гранаты. Огнемёт. Канистры с бензином. Там же нашли сундук, обитый узорной жестью. Сбили замок. В сундуке оказались шёлковые платья, несколько меховых воротников и платки разных цветов. Кузнец дядя Фрол наконец-то нашёл для своей винтовки штык. Снял вместе с ремнём у убитого мотоциклиста. Всё лишнее оружие собрали в лазарете.

Послышался тихий шорох. Шуршало где-то рядом, здесь, в доме. Воронцов резко открыл глаза и под потолком, под бронзовой от времени балкой, освещённой тусклым светом давно нечищеной лампы, увидел порхающую бабочку. Надо же, подумал он, следя за её полётом, как она чувствует тепло. Как отзывчива именно на тепло. Она не понимает ни дня, ни ночи, главное для неё – тепло. В холоде она цепенеет и засыпает. Он вспомнил, что точно такая же летала в бане. Он не знал, что это и есть та самая бабочка-королёк, которую они с Пелагеей разбудили в бане, и что сюда, в дом, её принесла Пелагея. Принесла не просто так. Она внесла это крохотное, хрупкое летнее существо в свой дом, как вносят в свою жизнь то светлое, что будет озарять теперь и завтрашний день, и следующий, и все, сколько бы их ни было отмерено судьбой.