— Есенин же повесился, — заметил Саша.

— То было мирное время и, вообще, ситуация другая, — на низком регистре ответил Локотков и сам подумал про свои слова, что-де небогато. — Да и ты, брат, не Есенин, а пока что Лазарев.

Помолчали.

— Кушал? — осведомился Локотков.

— Нет, не кушал, — сказал Лазарев.

— Возьми там котелок, покушай.

— А вы?

— А я приболел малость, так полежу.

Лазарев съел картошку с комбижиром, потом попил воды. Теперь он понимал, что позвали его сюда и покушать, и «перекурить это дело», потому что ему верят. Не все верят пока что, но Локотков, пожалуй, верит. И, осмелев, Лазарев спросил:

— Вы теперь все про меня уяснили?

— Многое уяснил.

— И теперь вы мне окончательно поверили?

— Допустим, Лазарев, поверил.

— Через проверку?

— Предположим, так.

— А как же вы меня проверили?

— А так же, Лазарев, я тебя проверил, что, коли ежели эту войну переживем и до коммунизма доедем, хоть и к глубокой нашей старости, там тебе, в коммунизме, расскажу, как проверял и каким способом. А пока что рано еще нашу деятельность в ее подробностях раскрывать. Чужой услышать может…

— Кто чужой? — совершенно по-мальчишески оглядел Лазарев землянку. — Откуда?

Иван Егорович не ответил, лишь улыбнулся. И отослал Лазарева спать, наказав ему по пути к себе известить «товарища Шанину», что у него «все в порядке».

Саша молча смотрел на Ивана Егоровича.