— Я снесу, — повторила Лиля.

Эмма Густавовна вдруг решительно сказала:

— Ладно, твоя жизнь впереди, а моя уже окончена. Я снесу сама.

И действительно, на другой день Эмма Густавовна явилась в тюрьму. Она стояла в очереди к окошечку тюремщика с таким видом, что никто не решался с ней заговорить. Сама она боялась прикоснуться к этим людям, будто они были прокаженные.

Тюремщик принял от нее сверток, проверил его содержимое и спросил:

— Записка есть?

— Нет и не будет, — с гордым достоинством ответила Эмма Густавовна.

Тюремщик глянул на нее удивленно.

— А кому передача-то?

— Некоему Шрагину.

— От кого?

Эмма Густавовна молчала. Лицо ее покрылось красными пятнами.

— Ну, говорите же — от кого, я записать должен, — грубо торопил ее тюремщик.

— От знакомых, — еле слышно произнесла старуха.

— Ответа ждать будете?

— Нет, нет, — Эмма Густавовна отшатнулась от окошечка и быстро вышла из тюремной канцелярии.

Она вернулась домой взвинченная до предела. Всю дорогу она репетировала сцену, которую собиралась устроить дочери за те унижения, через которые она ради нее прошла. Но дома оказался Лангман. Поздоровавшись с ней, он сказал:

— Вы очень хорошо и разумно поступили.

— Я не такая плохая, как думают некоторые, — мгновенно перестроилась Эмма Густавовна, кивнув на дочь, и ушла в свою комнату.

Лиля проводила ее недоумевающим взглядом.