Не сомневаясь, что Зеб не замедлит прийти, Фелим твердо стоял на пороге, надеясь, что незнакомка не повторит попытки войти — хотя бы до тех пор, пока он не будет освобожден от обязанностей часового.

Несмотря на все уверения мексиканки, он все еще подозревал ее в коварных замыслах; иначе почему бы Зеб так настаивал, чтобы его вызвали?

Сам Фелим уже оставил мысль о сопротивлении. Ему все еще мерещился блестящий револьвер, и он совсем не хотел ссориться с этой странной всадницей; он без разговоров пропустил бы ее в хижину.

Но был еще один защитник, который более решительно охранял вход в хакале и которого не испугала бы целая батарея тяжелых орудий. Это была Тара.

Протяжный, заунывный вой собаки то и дело сменялся отрывистым злобным лаем. Она тоже почувствовала недоверие к незваной гостье — поведение мексиканки показалось собаке враждебным. Тара загородила собой Фелима и дверь и, обнажив свои острые клыки, ясно дала понять, что проникнуть в хижину можно только через ее труп.

Но Исидора и не думала настаивать на своем желании. Удивление было, пожалуй, единственным чувством, которое она в эту минуту испытывала.

Она стояла неподвижно и молча. Она выжидала. Несомненно, после такого странного вступления должен был последовать соответствующий финал. Сильно заинтригованная, она терпеливо ждала конца этого спектакля.

От ее прежней тревоги не осталось и следа. То, что ока видела, было слишком смешным, чтобы испугать, и в то же время слишком непонятным, чтобы вызвать смех.

На лице человека, который вел себя так странно, не было заметно улыбки — оно оставалось совершенно серьезным. Было ясно, что этот чудак совсем и не думал шутить.

Она продолжала недоумевать, пока между деревьями не показался высокий человек в выцветшей куртке и с длинным ружьем в руках. Он почти бежал.

Он направлялся прямо к хижине. Когда девушка увидела незнакомца, на ее лице появилось выражение тревоги, а маленькая рука крепче сжала револьвер.

Это было сделано отчасти из предосторожности, отчасти машинально. И неудивительно: кто угодно встревожился бы, увидев суровое лицо великана, быстро шагавшего к хижине.

Однако когда он вышел на поляну, на его лице появилось не меньшее удивление, чем то, которое было написано на лице девушки.

Он что-то процедил сквозь зубы, но среди все еще продолжавшегося шума его слова нельзя было расслышать, и только по жестам можно было предположить, что вряд ли они были особенно вежливыми.

Он направился к лошади, которая по-прежнему визжала, и сделал то, чего никто, кроме него, не посмел бы сделать — он поднял хвост у обезумевшей кобылы и освободил ее от колючек, которые так долго ее терзали.