— Да, я не столько клопами…

Все трое брели уже по переулкам.

Прошли темную лестницу и по грязным коридорам и комнатам ночлежки, где стоял густой запах помоев и ношеного тряпья, добрались до небольшой комнатки.

Там, из-за ситцевой в крупных цветах занавески, доносился низкий и одновременно всхлипывающий вверх, похожий на плач, женский смех, а за неуклюжим столом двое грузных квадратных, видимо, громил, — бороды лопатой, — тянули из толстых, зеленого стекла, вазочек кислый режущий самогон и лениво перекидывались в очко. Кое-кто еще бродил и лежал в комнате.

Рыжего приняли довольно холодно.

— А, клоповник!..

Но Леньку один из сидевших за столом узнал.

— Леонид Василич!

— Рябуша!

Даже поцеловались.

Конечно, Точного пришлось представить, как одного из «пишущих», заинтересовавшегося и т. д. Таких в Подсухареве (так называлось место, куда попал Точный) видали и относились к ним довольно пренебрежительно.

Ввалился страшно перепившийся и страшно бледный парень. Икал и кричал:

— И-эх, налетчики! Матросня шляется, браунинги в штаны засунуты, подойдет матрос к лотку, нажрет, напьет, потом получи, — говорит, — по советской валюте, согласно нормы. А наших товарищев по стежкам, бедняжек, ставят, а за что?

Сидевший у окна, молчаливый, с бескровным лицом, аккуратно причесанный, в каких-то клетчатых велосипедных брюках, с кислым угнетенным видом, по прозванью Косточка, тихим голосом заговорил.

— И чем, скажите на милость, насилие по декрету отличается от нашего, скажем?

Проникновенный взгляд в сторону Точного.

— Филозоф, — иронически кинул Рябуша.

— Дурак, ты, дурак! Кабы так было, они, бы не щелкали нас, да не шлепали, как и при царизме, не было такого произволу!

Косточка тотчас же сдал позиции.

— Конечно, что ни говори, видать, что нет власти на земле для нас, например, благоприятной. Конечно — разумеется, сиротами умрем!