Они ползли на четвереньках, волоча за собой вещи. Алик все время цеплял спиной потолок. Со звоном обламывались тонкие трубчатые сталактиты.

К озеру вышли неожиданно. Алик чуть не влез в воду. Он сел и вытер пот.

— Вот их точка, — сказала Надя.

Новая бумажка издалека белела на глине.

Влезли в грязную, скользкую резину гидрокостюмов и, увязая в иле, пошли по озеру. Вокруг ног клубами поднималась муть. Потолок над озером был черный, с цепочками маленьких белых сталактитов.

— Ну, как мы распределимся? — сказала Надя, когда они вышли на тот берег.

— Не знаю.

— Мы геологию обычно так делаем. Когда вдвоем. Один описывает известняки, меряет трещины, залегание — вообще все, что касается коренных пород. А другой — остальное: заполнитель, вода, натеки…

— Как хотите, я ведь человек новый.

— А что вам больше хочется?

— Все равно.

Ее фонарь светил ему в глаза.

— Тогда давайте, вы будете — коренные.

— Ладно.

Он предпочитал всегда, чтобы человек, с которым он был, первым сказал, что ему хочется. Тогда было все просто. Потому что, если ты сам скажешь первым и тот согласится, то потом кажется все время, что он делает это для тебя, а сам этого не хочет. И это тяготит. Алик не выносил, когда ему делали одолжения. Не выносил быть обязанным.

Он развязал рюкзак, достал тетрадь, молоток и компас. Отколол с обеих стен по куску известняка, сел, записал. Он писал, мерял трещины, резко, с одного удара, отбивал образцы так, что осколки с ноющим звуком летели во все стороны. Дело было привычное, и приятно было знать, что он делает его хорошо, что он любит геологию, что ему еще долго, лет тридцать, не меньше, работать геологом. И еще он знал, что рядом Надя, что он сейчас увидит ее лицо, что сейчас день и в двухстах метрах над ним — солнце, деревья, шоссе, и он скоро вернется туда.

Надя сидела на корточках, мычала какую-то песенку.

— Ну, я кончил этот зал, — сказал он.

— Я сейчас. Глины возьму.

— Помочь?