— Надолго? — вздрогнули в робком вопросе ее обветренные губы.

— Что ты, глупенькая, так с лица сменилась? — заговорил Тимофей ласково, успокоительно. — Да никуда я далеко от тебя не уеду. Мы мигом в Серебровскую и — назад.

— Боязно мне, когда ты отлучаешься. Чего-то нехорошее предчувствую.

Любушка ждала ребенка, была уже на седьмом месяце. Носила она незаметно, и только в последние дни ее стали выдавать появившаяся на лице очевидная бледность и довольно быстро добреющая фигура. Характером она не менялась, раздражительности, как это нередко бывает у беременных женщин, у нее не появилось, но по мере приближения родов ее стало беспокоить усиливающееся необъяснимое волнение за Тимофея.

При встречах с Любушкой Тимофей старался быть предупредительным, мягким, нежным. В нем жило, росло, с каждым днем становилось необыкновенно светлым и возвышенным чувство отцовства. От сознания, что его восемнадцатилетняя жена скоро будет матерью, что у них появится сын (они оба верили, родится казак), он ощутил вдруг, как пробуждается в нем какой-то новый взгляд на нынешнюю жизнь. Тимофей теперь воспринимал все происходящее вокруг с позиции будущего. Как оно сложится для него, для его семьи, для семей его товарищей? Совсем недавно думалось, что с тревогами, боями и кровью покончено. После победного штурма Красной гвардией Тавын-Тологоя семеновцы, казалось, навсегда ушли в Маньчжурию. Но вот снова каша заваривается. С запада белочехи идут, взяли Верхнеудинск, на подходе к Чите уже. И Семенов опять перешел границу, захватил пол-области. Десятки станций, сел и станиц объявлены им «свободными от Советов».

В последние дни Тимофей все чаще подумывал о том, чтобы оставить Любушку в каком-нибудь тихом поселке у добрых людей. Спокойно бы там доносила и разродилась благополучно. Однажды он высказал ей свою мысль. Так где там! И слушать не захотела: «Пусть на подводе рожу, но чтоб с тобой рядышком».

Расставаясь с женой, Тимофей, как никогда раньше, почувствовал в этот раз особенно обостренно подкатившееся к сердцу волнение.

— Ну ты, Любушка, это… не переживай тут. — С неумелой нежностью гладил он ее большой грубой рукой по русой голове, как маленькую девочку. — Я для тебя медом или пряником с изюмом, может, разживусь в Серебровской…

— Ничего не выдумывай. — Любушка прильнула к запыленному, отдающему дымом и потом Тимофееву френчу. — Целым бы вернулся.

— Вернется целым, — подошла Настя-сестрица — так ласково называли бойцы сестру милосердия черноглазую гуранку Анастасию Церенову за мягкость нрава, душевную доброту к красногвардейцам.