Привал сделали в полночь. Всего на пару часов.

Отряд переходил вброд речушку.

— Вот вам, — бормотал Миловидов, бредя по колено в воде и оглядываясь на полыхающий хутор, — вот вам...

Раздавались душераздирающие крики. Это заживо горели люди. Рядом с Сарафановым запаленно дышал Тишка, за ним — Миловидов. Следом громко топали еще девять человек. Вспомнил, как целый день сидели в засаде и наблюдали за хутором. Семь изб, колодец с журавлем. Белоголовые дети на лужке гоняются за теленком. Ветряк с широкими и дырявыми лопастями, старики и старухи на завалинках.

И все это горело, трещало, кричало... Сарафанов на ходу зачерпнул двумя ладонями воду, плеснул в лицо, набрал в рот, прополоскал, выплюнул.

— Зачем это... Зачем... Господи, зачем?

И опять они, тяжело дыша, валились на траву, раскрыв широко рты. Валились, закрывая глаза. Ходили остро кадыки под заросшей шерстью кожей. Миловидов хрипел:

— Вот так... Я говорил... Вот так им... в бога и креста святителя...

Их нагнали и окружили крестьяне, вооруженные чем попало. Они рубили бандитов косами, гвоздили к земле вилами-тройчатками, они рубили их топорами — и все молча, как привыкли работать в поле.

Миловидов, изрезанный, живучий, как гадюка, уполз в темень, истекая кровью. Сарафанов стоял на коленях, протянув руки:

— Не надо... Я не убивал. Я не жег ваших детей... Господи! Простите христа ради... Господи...

...Утром Сарафанова на телеге увозили в волость. Он стоял на коленях со связанными руками, похожий на старика, и пел. Он пел без слов, что-то непонятное и тоскливое.

Подъехали к волисполкому. На крыльцо вышел Нелюта. На ремне в потертой кобуре наган, шашка сбоку.

— Ты кого привез, дед?

Крестьянин сел, утер рукавом глаза, принялся сморкаться, а потом прижал ладони к лицу, и плечи его затряслись.

Сарафанов поднялся с колен.

— Ту-ту, — прогудел он, вытянув сухие, потрескавшиеся губы трубочкой. Тихо засмеялся: — Надо «ту-ту», а я «вуп-вуп»...