«Чудак Жорка! — заметив притупившееся внимание слушателей, вернулся Рыжий на землю. — Встретил его, когда торжественное открытие было, и всё. Исчез! Стоило ли приезжать из-за одного дня? Самые интересные выступления дальше были. Теперь-то ясно: испугался небось, что Воронов из своей группы вытурит. Восхождение — уснуть, умереть и проснуться в слезах! Да ради такой горочки можно, я не знаю, и любую герлу побоку, не то что симпозиум. Скэл-Тау!..»

Паша, он же Павел Ревмирович, подсчитывал дни и убеждался, что Жорик, похоже, туману напустил с Одессой-мамой, наверняка где-то еще пофилонил. Спорить кинулся с Рыжим. Тот уперся, ни в какую: «День всего был Жорка на симпозиуме. Искал его на следующее утро, расспрашивал всех и каждого, позарез сотняга требовалась, не хватало, приглядел кое-что, а Жорка денежный, у него всегда перехватить можно. Потом уже сказали, что видели Жорку в первый день, вернее, ночь, на аэродроме, ночным рейсом умотал. А что? Что ты так прицепился?»

Вот и теперь тоже воевал Павел Ревмирович с Рыжим:

— Пусти! Пусти, тебе говорят! — силился он перетянуть одеяло. — Встаю, не видишь, что ли, кошки-мышки! Иди вон Жорку, дружка своего, буди. Он тебе выдаст. Будешь знать, как с горными асами обращаться. — И, смирившись, понимая, что поспать больше не удастся, Паша, длинно зевая и ежась от утренней свежести, потянулся за штормовым комбинезоном.

Жора Бардошин спал сном праведника. Шум, разговоры, а он себе посапывает безмятежно, причмокивая пухлыми розовыми губами, казавшимися особенно розовыми из-под угольно-черных усов. Верхняя, правда, несколько не в порядке: свежий рубец бросается в глаза; но где заполучил, в какой битве — предпочитает не распространяться. Во всяком случае, первые его объяснения были темны, непонятны, противоречивы. Ну да рубцы мужчину украшают, как отметил тот же Павел Ревмирович, перефразируя славного не только стихами, но и лихими подвигами на разнообразных поприщах поэта.

Дежурный постоял еще с минуту, приглядываясь. Группка подобралась что надо. Сиятельнейший Воронов и Сергей, Пашуня Кокарекин и ухарь-пекарь Жорка Бардошин… Только уж больно спать здоров. Дежурный принялся еще расталкивать его и за уши теребить. Куда там, в одеяло закатался, не сообразишь, что с ним и делать. Здоров поспать. В Казани в общежитии через комнату жили, знает. А еще знает, что уже в те поры Жорка зарекомендовал себя неисправимым донжуаном. И тут его осеняет: что-то в их конюшне неладно. Что-то такое этакое-растакое. Впрочем, лучше сего предмета не касаться, кто их разберет, что у них можно, чего нельзя.