только прокурора послушал. Он просил для двоих по три года и двоим по году.

– Зачем ты мне врешь? – очень тихо и очень отчетливо спросила Валя.

Зазвонил телефон.

– Алёу, на сегодня билетов нет. Пожалуйста. – Петр положил трубку. – Что ты, с ума сошла? Почему я тебе вру?

– Я сегодня была в суде и слышала, как тебя допрашивали.

И опять зазвонил телефон. И опять кто-то спрашивал, можно ли заказать билеты, и опять Петр говорил, что на сегодня билетов нет. Потом Петр повесил трубку и сказал:

– Зря ты ходила. Я не хотел тебя волновать и решил не рассказывать, зачем меня вызывали.

Он говорил так спокойно, что Валя подумала: может быть, он и правду говорит. Ей очень хотелось, чтобы он говорил правду, и она готова была в это поверить. Но вовремя вспомнила, что это вздор, чепуха, что уж кто-кто, а она точно знает, что Петру было великолепно известно, когда Никитушкин снял деньги со счета в сберегательной кассе. Уж кто-кто, а она-то знает. Она, которая рассказала по легкомыслию – простительному, как ей казалось тогда, преступному, как ей кажется теперь, – сама рассказала ему, что звонил Никитушкин и просил заказать на завтра шесть тысяч рублей. Сказал, что покупает машину.

– Меня ты зря выгораживал, – сказала Валя, – я виновата и не побоюсь об этом сказать.

Да, она уже решилась окончательно завтра рассказать,

что, нарушив служебный долг – кажется, это так называется, – выдала тайну вклада, которую не имела права выдавать. Должна была она, в конце концов, точно знать, виновна ли в ограблении и убийстве или произошло случайное совпадение.

Может быть, если бы Петр спокойно сказал: «Ну что ж, если тебе так легче, расскажи, что ты, ничего плохого не думая, выдала мне тайну вклада», она бы поверила, что

Петр не связан с Клятовым, что не он рассказал Клятову, когда Никитушкин снимает со счета деньги; что, значит, она виновата только в том, что сболтнула то, чего не имела права сболтнуть, и, к счастью, ее болтовня не имела дурных последствий.

Но Петр сказал:

– Я тебя прошу, Валя, суду об этом не говорить.

– Почему? – спросила Валя. – Ведь не ты передал

Клятову, когда именно у Никитушкина дома будут деньги.

Чего же тебе бояться? Пусть расследуют дело до конца.

– Прежде всего, – сказал Петр, – я боюсь не за себя, а за тебя. У тебя могут быть неприятности. С дурным умыслом или без дурного умысла, но ты нарушила закон.

Валя посмотрела на Петра. Страшно ей было увидеть, как он взволнован. Валя не знала, что ей грозит за разглашение тайны вклада, но, уж наверное, не посадят ее в тюрьму. В крайнем случае, осудят условно или будут удерживать из зарплаты. Нечего Петру за нее уж так волноваться.