Наслаждений и возвращаетесь истомленным, больным.

– Многое мне пока еще непонятно, – заметил Грэхэм. –

Но во всем этом есть своя логика. Наша броня суровой добродетели, жестоких ограничений являлась следствием опасности и риска. Но уже в наше время стоики и пуритане стали редкостью. Раньше человек избегал страданий, теперь же ищет наслаждений. Вот и вся разница. Цивилизация изгнала страдание и опасность, по крайней мере для обеспеченных людей. А ведь у вас только обеспеченные имеют значение. Я проспал целых двести лет.

С минуту, облокотясь на балюстраду, они молча любовались сложными фигурами танца. Действительно, зрелище было великолепное.

– Ей-богу, – сказал вдруг Грэхэм, – я предпочел бы умирать от ран в снегу, чем стать одним из этих нарумяненных глупцов.

– В снегу вы, вероятно, одумались бы, – возразил

Асано.

– Я недостаточно цивилизован, – продолжал Грэхэм, не слушая его, – и в этом все мое несчастье. Я дикарь каменного века. А у этих людей уже иссяк источник гнева, страха и негодования. Они привыкли вести веселую жизнь и не знают забот. Вы должны примириться с моими предрассудками и возмущением человека девятнадцатого столетия. Эти люди, – говорите вы, – привилегированные рабочие, и они танцуют, когда другие сражаются и умирают в

Париже ради того, чтобы они могли веселиться.

Асано слегка улыбнулся.

– В Лондоне тоже за это умирают.

Наступило молчание.

– А где они спят? – спросил Грэхэм.

– Выше и ниже этого зала все помещения набиты людьми, как крольчатник кроликами.

– Не сладко же им живется! А где они работают?

– Сегодня ночью вы вряд ли кого увидите на работе.

Половина рабочих или шляется без дела, или вооружена. А

остальные празднуют. Но если хотите, мы осмотрим места работы.

Грэхэм взглянул на танцующих, потом отвернулся.

– Довольно с меня. Я хочу видеть рабочих, – сказал он.