В перерыве репетиции подошел Великовский.

– В самом деле, Женечка, дело серьезное. Надо похлопотать.

Оленина благосклонно кивнула головой.

– Хорошо. Приходите сегодня с Фаней к нам после спектакля. Будет все по-семейному.

6

– Как? И вы едете? – неслось в ушах. – И вы едете? –

подбрасывало на непроглядных ухабах.

– Да, я еду – припомнил свой ответ Гудзинский.

Город, как вздувшаяся вена, был налит черной ночью, словно кровью. Ночь, как черная кровь, отвораживалась в сгустки перед остриями фонарей, вскрывавших застоявшиеся сосуды тьмы. Сидя рядом с Гудзинским, Оборин думал о том, какой странный человек его сосед и начальник. Сегодня, именно сегодня, – в столь знаменательный для себя день, в столь счастливую для себя ночь, – товарищ

Гудзинский едет на рисковую операцию. И Оборин с уважением размышлял о том, что чувствует и переживает

Гудзинский, – он, вероятно, приводит в строгую систему все свои действия, которые он должен совершить через несколько минут. И вдруг тело Оборина как бы потеряло вес и упругость, и он на мгновение слился с человеком,

сидевшим рядом. Полный блаженством этой счастливой близости, он кашлянул.

– Что с вами? – раздался тревожный голос Гудзинского.

– Да так что-то, – залепетал Оборин. – Раскумекиваю, как и что.

Вырванный Обориным из того страшного состояния, в котором он находился, Гудзинский снова принял на себя тяжесть этого глубокого, как океан, ужаса, в котором он несся, подхваченный неумолимым автомобилем. Он опережал время и уже припоминал еще небывшие разговоры с дворниками, домкомом. Вот он подымается на лестницу…

Но тут все предвидения кончались. Их яркий хаос темнел.

И тогда все существо его заволакивалось зудом оставленного счастливого мира, называвшегося Евгенией. Среди этой холодной, как бы подводной, мглы высвечивался чайный стол под снопом лучей из-под зеленого абажура и ее над стаканами летающие руки. Он готов был застонать от боли и сказал: