Светлый фон

Судорога отвращения бросилась на него, и сразу жалости и вины как не было. Собирая остатки тех добрых слов, которыми по человечеству намеревался утешать, старик едва выдавил:

– Приободрись, Иван Иванович, не рви сердце… Без залога дадено – принесу, не сомневайся.

Несветевич поднял совершенно сухое лицо – и не думал человек плакать, – отозвался тонким, расслабленным голоском:

– У меня у самого порок сердца, не разжалобите. А

сколько веревочка ни крутится, все равно она должна кончиться. Выведут в расход по вашей милости. Мы уповали на вас, как на родственника.

И перевранная пословица и неожиданное успокоение, даже желтые белки, даже сеть красных жилок на скулах бухгалтера – все показалось лживым Гладышеву.

И родства он не признавал, мысленно сердито огрызнулся: «Что с сучонкой твоей живет племянник, так у меня таких сватов полсвета». Решил торговаться. Отдать надо, полагал он, но теперь уж не казалось необходимым пойти на разорение, как еще думалось по дороге сюда. Теперь старик потребовал месяца отсрочки. Несветевич, попрекая, настаивал на выплате в три дня.

Они согласно замолчали, когда за окном по галерее мелькнули клетчатое пальто и пушистая кепка Григория

Васильевича, который вошел волоча ноги, портфель бросил широким жестом (в портфеле лежала выручка ларьков), на стул плюхнулся размашисто. Щуплый, маленький

Воробков любил одеваться в светлые цвета, плотные материи; распахивался и как будто нарочно задевал мебель: хотелось казаться рослее, заметнее. Мертвая усталость одолевала его, легши темной тенью под маленькими и воспаленными глазами: он почти не спал третью ночь.

– «Будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и умереть…» Есенина, поэта, дядя Алеша, не знаете? Вчера на вечере слыхал, декламировала артистка… За нарзанчиком пошлите, Иван Иванович. Ух, было дело!..

И он мутно, едва собирая сотню слов, рассказал о ночном кутеже. Несветевич не слушал. Но Алексей Герасимович на минуту забылся от горестей, вникая в рассказ, –

любил этого савраса. Родственным чувством старик прозревал в нем достоинства, которые цвели когда-то в белокуром мальчугане, смышленом и капризном, и с возрастом никак не проявились. Дядя винил войну и революцию: у племянника нет своего дела, интереса, – не век же так будет. А парень что ж – на ходу подметки режет, водкой жар глушит, любовью кровь сушит. Все в роду у Гладышевых и

Воробковых в молодых летах куролесили, правда, за пять лет до гришиного возраста остывали, да времена были другие.

И даже Несветевич, кремень-человек, пожалел заветренные губы, измученное лицо и изжогу Григория Васильевича. По возможности мягко сообщил, что Алексей