– Schrecklich, – прошептал он. – Ужасно! Ужасно! Что тут можно поделать?

Казалось, он взывал ко мне, но еще сильнее взывали ко мне ее молодость, долгие дни, ждавшие ее впереди; и вдруг, сознавая, что ничего сказать нельзя, я ради нее произнес речь в защиту его.

– Вы должны его простить, – закончил я, и мой голос показался мне придушенным, затерянным в безответном глухом пространстве.

– Все мы нуждаемся в прощении, – добавил я через секунду.

– Что я сделала? – спросила она почти беззвучно.

– Вы всегда ему не доверяли, – сказал я.

– Он был такой же, как и другие, – медленно проговорила она.

– Нет, не такой, – возразил я; но она продолжала ровным бесчувственным голосом:

– Он был лжив.

И вдруг вмешался Штейн:

– Нет, нет, нет! Бедное мое дитя…

Он погладил ее руку, пассивно лежавшую на его рукаве.

– Нет, нет! Не лжив! Честен! Честен! Честен!

Он старался заглянуть в ее окаменевшее лицо.

– Вы не понимаете… Ах, почему вы не понимаете?.

Ужасно! – сказал он мне. – Когда-нибудь она поймет.

– Вы ей объясните? – спросил я, в упор на него глядя.

Они пошли дальше.

Я следил за ними. Подол ее платья волочился по тропинке, черные волосы были распущены. Она шла прямая и легкая подле высокого, медленно шагавшего старика; длинное бесформенное пальто Штейна прямыми складками спускалось с его сутулых плеч к ногам. Они скрылись из виду за той рощей (быть может, вы помните), где растут шестнадцать разновидностей бамбука, в которых разбираются знатоки. А я был зачарован безукоризненным изяществом и красотой этой певучей рощи, увенчанной остроконечными листьями и перистыми кронами; меня приводила в восторг эта легкость и мощь, напоминающие голос безмятежной торжествующей жизни. Помню, я долго смотрел на нее и медлил уйти, как человек, прислушивающийся к успокоительному шепоту. Небо было жемчужно-серое. То был один из тех пасмурных дней, таких редких на тропиках, когда надвигаются воспоминания об иных берегах, иных лицах.

В тот же день я вернулся в город, захватив с собой Тамб