«Скорбным недоразумением» называл Вандейское восстание Виктор Гюго. Но недоразумением оно ни в коей мере не являлось. Жан Жорес называет другие причины восстания. В краю полунищих арендаторов и мелких фермеров, в краю редких городов и селений чрезвычайно велика была роль духовенства, по-своему объединившего общество. И крестьянам не понравилось, что священника, «жившего среди них много лет и говорившего с ними на языке близкого и понятного человека», только лишь за отказ присягнуть Революции «вдруг заменяли другим, им незнакомым, который, быть может, и не получил истинной божественной инвеституры»[339]. Не случайно Гюго обронил: «Вандея — это мятеж попов»[340].. Революция отменила не только сословное неравенство. Она снесла и непомерный налоговый гнет, побуждавший в течение доброй половины ХVIII века бунтовать крестьян различных областей Франции. Население Вандеи «при его узком эгоизме и ограниченном умственном кругозоре принимало благодеяния Революции и отвергало налагаемые ею обязанности»[341].

А в числе таковых можно, например, назвать обязанность арендаторов имущества эмигрировавших дворян платить налог не только за себя, но и за владельца-эмигранта. Жорес приводит обширную выдержку из письма прокурора-синдика дистрикта Ле-Сабль-д’Олонн с характеристикой вандейских простолюдинов: «Что касается морали, то я думаю, большая часть народа развращена фанатизмом и стараниями внутренних врагов. Я часто видел приметы того, когда даже клятвопреступление не останавливало этих заблудших людей; я часто видел и примеры их несправедливости и жестокости... Что касается политики, то эти же люди одинаково неспособны как судить о ней, так и что-либо в ней понять. Для них Революция — длинный ряд несправедливостей. Они сожалеют о своих прежних привилегированных господах, в то время как эти честолюбивые люди давили их своей спесью и своей тиранией; они сожалеют о высланных священниках, в то время как эти лицемеры их обманывали, похищая их деньги. Они ненавидят священников, верных закону, потому что, менее скрытные или менее лукавые, чем неприсягнувшие священники, они говорят языком свободы и природы. Они страшатся установленных властей, в то время как эти власти созданы только для того, чтобы сделать их жизнь счастливой»[342].

Виктор Гюго, говоря о непримиримом противоречии между Революцией и вандейским крестьянином, сравнивает эти антагонистические силы: «Поставьте рядом с грозным шествием разгневанной цивилизации, которую со всех сторон обступают враги, грозя уничтожить все ее благодеяния, с этим стремительным, неистовым натиском прогресса, несущего с собой необъятные и непонятные улучшения, — поставьте рядом с этими великими, не знающими себе равных событиями своеобразного, торжественно-серьезного дикаря, длинноволосого, светлоглазого человека, питающегося молоком и каштанами, прикованного к своему полю, к своему двору, к своей соломенной кровле... человека, который умеет только подгонять быков, точить косу, кое-как возделывать землю, печь гречневые лепешки, который прежде всего чтит свою соху, затем свою бабушку... поставьте их рядом и спросите себя, может ли этот слепец вместить это сияние, оценить этот свет?»[343].