– С чего взял?

– С того, что у всех избы соломой крыты, а у этих кровелем и пятистенные, и амбарищи – будь здоров!

– Да господи! – кричит кадыкастый старик с острой, клинышком, бороденкой. Лицо его в копоти, огромные крестьянские руки искровавлены, в глазах – ужас и страдание. – Да господи, кто же здесь скажет, что я такой-сякой?! Семья у меня большая, все мы в труде! Оттого и кровель! Или нет, мужики?!

А мужики в толпе покашливают – молчаливы они от природы, их смущение берет, когда надо громко говорить. Если кто первый начал, тогда б поддержали, а кто сейчас первый начнет, когда ничего не ясно?

– Чего молчите-то?! – жалобно выкрикивает старик. – Мефошка, скажи! Пров, чего рыло воротишь, я ж тебе поле пахал!

Нет, молчат мужики. Только звенит на площади один жалобный стариковский голос. Да изредка воронье всполошится, загалдят птицы, захлопают крыльями, закружат над куполом и – смолкнут все, будто по команде.

– Чего же вы молчите, граждане? – спрашивает Постышев. – Если он кулак-мироед, у меня с Колькой один будет разговор, а если он справный мужик, работал в поте лица, так я по-другому все оценю. А ну вы, гражданин.

Мужичок, к которому обращается Постышев, кряжист, волосат, по-чалдонски широкоскул.

– А я чего? Я ничего не знаю.

– Сам из этой деревни?

– Ну а как же иначе, понятно, из этой.

– Деда знаешь?

– Какого деда?

– Меня! Меня! – кричит кадыкастый старик.

– А… Его… Так рази он дед? Он и не дед вовсе.

– А кто он?

– Васька он. Пантелеев.

– Дозволь мне сказать! – выходит из толпы древний дед.

– Прошу.

Дедушка идет на середину площади, срывает шапку, кланяется церкви, крестится и говорит Постышеву: