– Ты что – угрожаешь?

– В некотором роде.

– Господь с тобой, Кирилл, я уже пуганый, с тех пор ни хрена не боюсь. Сволочи, в кофе соли целую чайную ложку кладут.

– Турецкий рецепт.

– Ерунда, просто кофе зазеленелый, иначе он плесенью отдает. И поскольку я отношусь к тебе с симпатией, Кирилл, не советую зря рисковать: я-то – бумагомаратель, я-то – зерно, но Меркулов будет недоволен. Об этом я уж позабочусь.

– Ах, вот так…

– И не иначе.

– Считаем, что этого разговора не было вовсе.

– А его и не было, – улыбнулся Ванюшин и стал рисовать пальцем замысловатые узоры на запотевшем окне.

Уже третий день шел дождь со снегом, океан казался коричневым, он был иссечен тонкими струйками, и если по вечерам, когда город затихал, подолгу слушать, начинался тоненький стеклянный перезвон – дождевые пузырьки лопались.

САЛОН-ВАГОН МЕРКУЛОВА

САЛОН-ВАГОН МЕРКУЛОВА

Ванюшин сидел у стола, уставленного закусками и коньяками, и молча, неотрывно смотрел в угол. Меркулов-младший полулежал на диване и тихонько мурлыкал старую колыбельную песню.

– Мне порой в пыльных углах продолговатых комнат мерещатся рваные раны на человеческих лицах, – сказал Ванюшин. – Не могу в углы смотреть. Вы что-нибудь видите там?

– Вижу. Пыль.

– Счастливый вы человек.

– Совершенно справедливо изволили заметить. Без домыслов жить – таков главный секрет счастливого времяпрепровождения на планете.

– Что вы считаете «домыслами»?

– Многое. Обиду, сострадание, рассуждения о том, кто и как оценит деяние, жалость, наивные понятия о порядочности, – все это чудовищно нелепо и глупо. И главное, никому не нужно.

– Вам надо проповедовать свою веру, – сказал Ванюшин. – Она очень рациональна, ее многие примут, особенно слабые и жалостливые люди. На кой черт вам политика?