– Что ты? – тихо спросил он. – Ты что?

– Спасибо, – прошептал Цесарец. – Спасибо, Дидо.

– Теперь я Евген, – ответил он, и испуг на его лице исчез. – Это в эмиграции я был Дидо. Теперь я Евген Кватерник, а не Дидо.

Цесарец, продолжая смотреть на него со странной и нежной улыбкой, покачал головой.

– Нет, – прошептал он, и шепот его был низкий, басистый, не его шепот, – ты не Кватерник. Разве палач может быть героем?

– Я вырвал тебя из рук палачей, Август. Я так спешил вырвать тебя из их рук. Я успел.

«Не может быть, чтобы закон наследства имел силу абсолюта, – подумал Цесарец как бы со стороны и поэтому очень точно. – Если он несет в себе черты деда, черты великого своего деда, тогда, значит, я написал не драму-исповедь, а драму-ложь. Я обманул себя, а после этого обманул всех, кто читал мою драму и кто смотрел ее, когда Бранко Гавела сделал спектакль… Нет… Я никого не обманул. Дидо мог прийти сюда только с Гитлером и с Муссолини. Сам он прийти не смог бы. А мой Кватерник, наш Кватерник, конечно, понял, что приходить в страну можно только самому, не надеясь на Париж или Вену. Надо приходить к народу и знать, что тебя распнут, но нельзя принести свободу, если тебя привели под охраной чужих штыков, и это понял мой Евген и не понял этот Дидо. Палач жалеет врага только для того, чтобы вымолить прощение для продолжения своих палачеств».

– А кто были те? – спросил Цесарец, с трудом ворочая своим непослушным, шершавым, как рашпиль, языком. – Кто меня пытал?

– Сербы, – деловито ответил Дидо и достал из кармана спортивного пиджака массивный золотой портсигар. – Хочешь курить?

Цесарец покачал головой и проводил глазами этот тяжелый и скользкий золотой портсигар, когда Дидо опускал его в карман.