И вот я уже стал не нужен.
Я знаю, что многие старые спасатели хотели бы как следует проститься со мной. Настоящие моряки умеют провожать корабли, честно отслужившие свой недолгий век. Но сейчас отрядом руководят чужие равнодушные люди. Для них я — только списанное железо, которое нужно как можно скорее отправить по назначению. Церемонии прощания не будет.
А вернее, возникшая стихийно, она растянулась. Друзья приходят по одному, по двое. Бродят по палубам и отсекам, гладят поручни, берут на память какую-нибудь безделушку. Прощаются. Уходят. Приходят другие. Опять прощаются. Какое сердце выдержит такие муки?
С меня снимают все, что может пригодиться моим собратьям, остающимся в строю. Меня перестали чистить и подкрашивать. Чешуйки краски, как короста, шелушатся с рубки и капа. Я еще живой, но уже не действующий спасатель.
Завтра «Эпрон» возьмет меня на буксир и потащит в последний путь. В последний раз я отдам швартовы с девяносто четвертого причала, неухоженного, но такого родного, где знакома каждая выбоинка. Больше я уже никогда не увижу Питер и всех вас.
Прощайте, ребята! Я, как мог, берег и согревал вас. А если порой не хватало тепла или провизии, или кончалась пресная вода — так это не по моей вине.
Мы все делили поровну — запасы, риск и славу. Сейчас вы остаетесь, а я ухожу. Каждый должен уйти в свое время. Это грустно, но это так.
Прощайте, товарищи! Удачи вам в вашей нелегкой судьбе!
Знамение
Знамение
На ленточках золотом, золотом славы
Написана наша судьба …
До войны погода была хорошая, как это обычно бывает в раннем детстве, когда все впечатления остры, а восприятие мира отличается безграничным оптимизмом.
Шел мне, молодцу, третий год. И стояло изумительное лето тысяча девятьсот сорокового.
Родители надумали сводить ребенка в Зоологический музей. Не помню, кто тогда со мной ходил — отец или матушка, но скорее все же отец.
Помню, как оробел я от вида стерильных костей, образующих скелеты чудовищ в первом зале у широкой светлой лестницы. Но потом увидел разноцветные крылья бабочек и сомлел от красоты.