В тумане процессии проследовали друг за другом иноки, мужи брадатые, почти не ощущавшие страха. Гибреас благословил Гараиви и Солибаса:

– Молитесь! Молитесь! Вы мужчины. Чашу жизни наполнили вы всеми грехами смерти. Но учение о Добре, арийское и приемлющее искусства человеческие чрез иконопочитание – учение о Добре спасет дух ваш ныне, когда умирает ваше тело.

– Я и Солибас хотели оплодотворить Виглиницу, – воскликнул Гараиви, гнетомый магнетическим влиянием всех сил души Гибреаса. И покаялся. В едином порыве открылся Солибас, что грех Гараиви и его грех. Глаза игумена блистали. Казалось, он ничуть не удивлен был признанием возницы и лодочника.

– Я разрешил тебя от убийства Гераиска, отпускаю тебе ныне блуд твой с Виглиницей. Отпускаю также и Солибасу. Вы умираете: воля Иисуса, чтобы всякий, переступивший порог Святой Пречистой в этот день разрушения, был похоронен вместе с ней. Я исповедал чернецов своих, исповедал Управду с Евстахией. Только Виглиница не готова ещё к смерти. Но и она, жаждущая биться, не знает, что невозможно теперь сопротивление войску Константина V, от которого не спасется ни один из нас. Сладостно будет претерпеть муку, и украсит славянка душу покаянием, и, исповедав, я отпущу ей грехи ее!

Окреп его печальный голос. Он совершенно отрешился от действительности. О людях и вещах говорил как об отвлеченностях. По–видимому, одним из затаенных, далеких предвидений было для него разрушение монастырского храма – так спокойно относился он к совершавшемуся. Вместе с храмом умрет сам он, умрут иноки его, умрут все живущие в стенах обители, не исключая Евстахии и Управды, в которых раскрыл игумен сознание их племен, и которым преподал свое учение, которых сделал на миг надеждой Православия, грозой иконоборчества.

Удары загрохотали. С визгом и скрежетом приступили орудия к разрушению Святой Пречистой. А за сим смятенные вопли раздались матери, отца, детей, желавших скрыться. Гибреас углубился в монастырские покои, потом возвратился, и сияющая пелена окутала иноков, огни свечей заблистали, хоругвей, уколотых крестами, дымки курений затрепетали в колыхании золота и серебра. Гараиви и Солибас проникли в наос.

Восемь детей рассыпались к сооружению гелиэкона, бессознательно надеясь выскользнуть оттуда. Склерос и Склерена не отставали, исступленно прижимая к груди младших. Один за другим пробрались они через узкий темный проход, поднялись по прямой лестнице, сообщавшейся с покоями их, наверху которой предстали Управда и Евстахия. Порывисто, тревожно вела эллинка славянина за руку. За ними Виглиница выступала, высокостатная, широкоплечая, с грудями молодой женщины, вздувавшимися под узорчатым прямоугольником, с волосами цвета медной яри, с пылкой игрою белого веснушчатого лица, с глазами животно–прекрасными, зажженными опасностью. Управда увенчан был плоским золотым обручем в самоцветных камнях, хранимом в деревянном ларе Святой Пречистой вместе с другими знаками Державства – наследием Великого Юстиниана. Облекся в пурпурную хламиду, голубой сагион, голубые порты голубого шелка и алые башмаки с золотыми орлятами. Величавой Августой казалась Евстахия с злато–серебряной лилией на плече, розоволикая, прозрачноокая, в изысканных неземных царственных одеждах, ровно ложившихся своей тяжелой тканью. Знаком лилии встретила она Склерену: