Не были они ни воспитанны, ни обходительны, ни деликатны и ни тонки, и не обладали ни нервностью, ни трепещущими движениями души, ни прочими, прочими качествами, что в наш прелюбезный век признаются за первые добродетели, — решительно не обладали.

Но были ли они смертны?

Нет.

Если бы хоть один из них был смертен, он бы бросил немедля весло и закрыл бы лицо руками…

Вылезая, измотанный, злобный, на гребень, Раевский глядел — и не видел искомых огней.

Поначалу он шел по ракетам.

Молодые не видели белых, зеленых ракет, пробегавших над ними, — а если кто видел, подумал: играет в глазах.

Ракеты задавали курс. На мачте, на марсовой площадке, взбешенный невозможностью бо́льшим помочь, Вася разламывал ракетницу, ногтями вытаскивал гильзу, впихивал новый патрон и, вытянув руку на танкер, стрелял. Взбираясь по падающей мачте, Мишка Синьков подтаскивал еще ракет. Блондин в «корзине» вдавливал в глазницы бинокль, но шлюпки не видел. На мостике нервничал, злился старпом. Он не знал, решился бы он, будь он командиром, кинуть на воду шлюпку.

Назаров сидел в радиорубке, устало куря.

Он только что поговорил с капитаном танкера. Капитан себя вел безупречно. Очень вежливо он попросил, если можно, ускорить присылку троса. У него уже трещина в швах. Если можно.

— Сколько лет тебе? — против воли спросил Назаров.

— Двадцать девять. Конец связи, — сказал капитан.

Сопляк. Потерял свое место и надеялся на эхолот. Эхолот полетел, и, когда уже вышли на грунт, продолжал честно врать: тридцать семь, тридцать семь… Мальчишка.

Посеревший за долгую вахту радист Зеленов пододвинул Назарову пепельницу.

Луговской свое место не потерял, хотя был два часа без хода… Долго! Долго идет Раевский.

Со шкафута травили за борт, в замутненную песком волну легкий пеньковый трос. Шлаг за шлагом снимали с бухты и спускали, следя, чтобы не было ни натяга, ни излишней слабины. Будет натяг — оборвется. Слабина — уйдет под винты.