Все имело маркировку: «Особая группа «Фергельтунг»».

— Странно, такие вроде бережливые, а добро не вывезли? Может, думали, что вернутся? — Могилов принялся, не без удовольствия, осматривать тяжелый пулемет. Откинул крышку, взвел затвор, нажал на спуск, провел ладонью по масленому ребристому хоботу. — Ох, люблю я это дело…

Обертфельд что то подсчитывал, тыкая пальцами в груды оружия:

— Может, думали, что вернутся, может, хотели на этой базе организовать партизанское сопротивление… Я где то читал, что немцы хотели из власовцев создать несколько партизанских бригад. Место здесь укромное, до сих пор его никто не обнаружил… Кто его знает, чего они там сорок лет назад думали…

— Я не удивлюсь, если здесь где нибудь найдется «пушечка» типа «Большой Берты». — Могиловская физиономия, опухшая от похмелья, в съехавшей на затылок фуражке, подсвеченная снизу светом фонаря, представляла собой неприятное зрелище. Обертфельд почувствовал себя не в своей тарелке и поспешил отвернуться… Они продолжили осмотр, но в других помещениях, кроме неплохо сохранившихся комплектов немецкого солдатского обмундирования и шанцевого инструмента, ничего ценного не было.

В последней комнате стояла железная койка, привинченная к полу, и в углу металлический чан с ручками. Стены были исцарапаны надписями на немецком вроде: «Мит ганцем криг канн ман унс арш леккен!», которую Обертфельд перевел как: «Со всей этой вашей войной поцелуйте меня в задницу».

И менее сложными вроде: «Марк Линдеманн. Магдебург».

— Ну все правильно. Это нормальная камера. Вон как раз параша, — указал Могилов на чан в углу.

Поднявшись вверх по лестнице и оказавшись в бетонном колпаке огневой точки, «майор» отряхнулся, поправил фуражку и, сунув фонарь в карман шинели, заколотил каблуком в дверь. В узкую амбразуру заглянул охранник и, не снимая с ушей наушников плеера, рявкнул:

— Эй, придурки, жить надоело?

В ответ Могилов запустил в него отвалившимся куском бетона.

Охранник, матерясь, побежал к двери. Отбросил подпирающее ее палено и, клацая для устрашения затвором АКМ, ворвался внутрь:

— Ща кровью будете харкать… — Он осекся, замялся, в его тупых, бычьих глазах мелькнули попеременно недоверие, страх, умопомешательство и полное уныние. — Это вы, Михал Петрович?

— Не «Михал Петрович», а товарищ майор! Вернее, с завтрашнего дня полковник. Понял, дубина? — рявкнул Могилов.

— Кстати, Штырь, из твоей зарплаты я вычитаю пять сотен за то, что проворонил арестованных, и три сотни за нарушение субординации. Понял?

— Угу, — отозвался Штырь.

— На эти бабки купишь водки и раздашь дембелям. Это им будет вместо выходного дня. Все. Пошли, Обертфельд, мать твою…