Хадсон остановился. Следует ли ему позвать Брома? Будет ли от этого какая-то польза? Вода доходила ему до колен, сапоги увязли в грязи. Это место было слишком подходящим, чтобы умереть здесь.

Хадсон пошел дальше — снова медленно и осторожно — пробираясь сквозь свисающую растительность. У него было ощущение, что Бром очень близко, и скоро все закончится.

Своего отца Хадсон почти не помнил: он был мимолетной тенью в его воспоминаниях. Отец был солдатом. Напрягаясь, Хадсон вспоминал: морщинистое, покрытое шрамами устрашающее лицо за кружкой эля… руку, ударившую его по затылку… руку, ударившую по лицу женщину, которая родила Хадсона. Когда отец ушел и больше не вернулся, челюсти нищеты широко распахнулись, чтобы поглотить мальчика и его мать. В двенадцать лет Хадсон пошел на работу в лондонские доки, где его руки и спина быстро окрепли. Затем, после того как мать умерла от приступов кровавого кашля в сырой темной дыре, служившей им надежным убежищем, Хадсон встретил старого солдата, который, — насколько мог с одной ногой, — работал: шил мешки, в которых таскали груз. Он-то и сказал Хадсону про армию. О, да, армия всегда ищет сильных молодых людей. Если армия не заберет тебя сама, есть много способов вступить в ее ряды.

Я знаю нескольких парней, которые платят хорошие деньги, чтобы наполнить лодку такими же джимбо, как ты… Моя нога? Проиграл мушкетной пуле, но позволь мне сказать тебе... такова была жизнь. Реальная жизнь. Жизнь, в которой ты вдыхаешь насыщенный аромат воздуха, а каждая прожитая тобой минута — это благословение. Жизнь, в которой ты различаешь все цвета восходов и закатов и знаешь, что это в любой момент могут у тебя отнять. Настоящая жизнь, она там. А здесь… все лишь игра. Просто прозябай здесь дни напролет и жди, пока тебе швырнут в лицо очередную порцию грязи. Жизнь солдата… за нее не жалко отдать ни руку, ни ногу. Я не жалею, что она была у меня. Да, сэр, какой толк с этой ноги без настоящей жизни?