Вскоре после моего прибытия в Окецикос, 12 января, послал я вестовых и письма к наибу, чтобы предложить ему союз. Я решил остаться еще в Абазии до конца 1859 года и только в том случае, если до этого времени не получу серьезную помощь, покинуть страну.

Между тем в Шапсугии было организовано на реке Антхыр мехкеме; оно состояло из дворов на реках Хапль, Азипс, Иль, Антхыр и Богондур – всего 3200 дворов. Хантоху и Хако-эфенди были выбраны кадиями, было набрано 32 конных и столько же пеших муртазиков и введены подати. Я не хотел бесполезно и, пожалуй, напрасно одалживаться и брал поэтому лишь столько, сколько мне было действительно нужно, т. е. по одной сапетке зерна со двора; лошадей и рогатый скот я вовсе не брал, а если мы иногда ими пользовались, то отсылали их назад. Да в этом теперь не было и необходимости, потому что я должен был из-за недостатка обслуживающей команды свести полубатарею в Натухае до трех упряжных орудий, оставив в Антхыре также одно орудие в упряжи, а два лишних орудия отослать в Адерби. Я отправлял письма за письмами в Константинополь, так как уже в течение нескольких месяцев не получал оттуда известий.

Наиб Мохамед-Эмин был вне себя от радости из-за моего окончательного разрыва с Сефер-пашой и приглашал меня хотя бы лично приехать в Абадзехию, чтобы договориться с ним и абадзехами. 2 февраля я выехал на дорогу, ведущую в Абадзехию, сопровождаемый 50 всадниками. Жители последних рек в Шапсугии (Абин, Афипс и Шепш) неодобрительно смотрели на эти сношения с наибом, отговаривали меня от свидания с ним и обещали объединиться в мехкеме по примеру Антхыра, но не хотели и слышать о наибе, так же как и о Сефере. Я успокаивал их тем, что вовсе не имею намерения подчинить их чьей бы то ни было власти, и продолжал свой путь.

6 февраля я прибыл в Пшиш, где встретился с Мохамед-Эмином. Как его друзья, так и враги столь противоречиво описывали мне этого человека, игравшего такую выдающуюся роль в Абазии, что я ожидал первого свидания с ним с большим интересом. Внешность Мохамед-Эмина очень располагала в его пользу. Лицо, окаймленное темной бородой, красиво и благородно и носит отпечаток лезгинской расы; он бодр, крепкого телосложения и выше среднего роста. В то время ему было около 40 лет.

По магометанскому обычаю он бреет голову и носит элегантную абазскую одежду, но с белым тюрбаном и белой мантией, которые свидетельствуют о его духовном звании. Он происходит из кумыков Дагестана, и его легко распознать как чужестранца среди абазов.

После совещания, продолжавшегося на первый раз много часов, я вполне убедился в высокой интеллигентности этого, по нашим понятиям, необразованного сына гор. Он горько сетовал на Оттоманское правительство, ведущее Абазию к гибели благодаря интригам, которые как в Константинополе, так и в стране пущены в ход против него. Он откровенно объяснил мне затруднительность своего положения. Былое повиновение исчезло, мехкеме стоят запущенными и пустыми, интриги со всех сторон смутили здравый рассудок народа. Большая часть абадзехов, особенно равнинных, хотят войти в сношения с русскими; пши и уорки больше не боятся открыто посещать неприятеля. Короче, картина, нарисованная мне наибом Абадзехии, где я надеялся найти больше порядка, была очень мрачна. Он спросил меня, сколько у меня людей. Я ответил, что из-за двухгодичных потерь от войны и болезней у меня больше нет моей сотни, но я каждое мгновение надеюсь получить оружие и одежду и тогда легко сумею увеличить свой отряд. Он спрашивал меня по меньшей мере раз пять, уверен ли я в прибытии ожидаемой помощи, и когда я это подтвердил, он взял меня за руку и сказал: «Теффик-бей! Если ты остановишься у меня с 1000 польских солдат и с 10–12 орудиями, то до рамазана будущего года мы соберем абазский народ от устья Кубани до Ингура и Эльбруса и соединимся с Шамилем, а ваша сила возрастет до 10 000, а может быть, и до 20 000 человек».