Мой отряд был низведен со 122 до 93 человек; 11 пали в сражениях с врагом, 18 умерли от ран и болезней, еще 23 были более или менее серьезно больны. Одежда и обувь были в ужаснейшем состоянии; о жалованье не могло быть и речи, и при незначительных услугах, которые мы могли оказать стране, так же как и при тяжелых испытаниях, постигавших ее, было очень трудно получать необходимые продукты питания. У нас было всего лишь 340 орудийных снарядов и 14 ящиков с ружейными патронами. Если бы я получил ружья, то смог бы свести артиллерию до двух или даже до одного орудия и пороха могло бы хватить еще на некоторое время, но теперь это было невозможно.

10 ноября я созвал на реке Антхыр собрание старшин шапсугов, убыхов и части абадзехов, не хотевших входить в сношения с русскими. Мы обсуждали положение страны. В сущности, оно было еще не безнадежным. Натухай была единственная действительная потеря, но эта часть страны в продолжение всей длительной войны адыгов с русскими никогда не могла быть серьезно защищена и всегда жила в известного рода перемирии с неприятелем. Отпадение наиба с 15 000 абадзехских дворов можно было рассматривать только как временное явление. Шапсуги и убыхи еще совсем не были затронуты: чтобы взять равнины первых, врагу потребовалось бы несколько лет. А затем еще горы! За три года неприятель выстроил пять крепостей и принудил натухайцев к перемирию: это вовсе не было большим шагом вперед. Деморализация, вызванная взятием в плен Шамиля и той незначительной помощью, которую мы против ожиданий адыгов могли им оказать, была гораздо сильнее, чем действительные неудачи или действительная опасность.

Я описал народному совету мое положение, рассказал, что мне все изменило и что, по всей вероятности, я не могу рассчитывать на серьезную поддержку. Я сказал, наконец, что вынужден оставить их страну, но напрягу все мои слабые силы для того, чтобы навербовать им в Европе друзей и вызвать симпатию к их правому делу, и что милостивый бог, вероятно, позволит мне вернуться к ним с более сильной помощью, чем это было до сих пор. До этого я заклинал их не допустить никаких сношений с русскими, потому что обещания и красивые слова московитов опаснее для независимости, чем их полчища.

Мое решение покинуть страну вызвало всеобщий крик, я вынужден был услышать горячие упреки, за которые, конечно, не мог обидеться на бедный народ, возлагавший на нас так много надежд. Абазы ничего не хотели слышать о нашем отъезде, многие грозили прогнать ружейными выстрелами все турецкие сандалы, чтобы мы не могли отплыть. Четыре дня продолжался этот бурный совет. Чтобы немного успокоить абазов, я предложил им, что сначала уеду в Константинополь один; если найду хоть малейшую поддержку, то вернусь назад или тотчас же напишу письмо; если же не встречу помощи и в течение 40 дней не будет получено от меня письма, то польский отряд должен сесть на корабль и отправиться в Константинополь. Я вынужден был пустить в ход все способы убеждения и все обещания на будущее, чтобы успокоить храбрых шапсугов. Прежде всего я напомнил им карар, который мы заключили в отношении беглых русских солдат, и они торжественно обещали мне остаться верными своим обязательствам [105].