Затем видение изменилось. В яме извивались змеи, а среди них - старик, чье иссохшее тело было пронзено клыками. Это был Бенджамин Сент-Джон. Потом старик исчез, его место занял другой, гораздо моложе, с лицом, скрытым гривой темных волос. На его теле было меньше ран, шея и грудь все еще оставались незапятнанными. Но змеи шипели на него, чувствуя его уязвимость. Они набросились на него волной, вонзая клыки в горло и щеки.

Толчок Типпу заставил Мунго открыть глаза, и сон исчез.

- Время пришло.’

Было еще темно. Когда мужчины собрались, Типпу раздал им сухофрукты и соленую говядину. Один из помощников Виси раздал маленькие корешки ибоги. Мунго отмахнулся от корзины и запретил своим людям прикасаться к ней.

‘Только дурак откажется от ибоги, - фыркнул Пендлтон. - ‘Ты же не хочешь, чтобы они обосрались в штаны?’

- Мои люди будут стоять под огнем. А если у человека в руках ружье, я предпочитаю, чтобы у него была ясная голова.’

‘Как пожелаете.’

Пендлтон демонстративно вытащил из корзины самый большой корень.

Потушив костер водой из ручья, они набросили на плечи мотки веревки из коры и молча удалились. Виси и его люди взяли инициативу на себя. Двигаясь в темноте, Мунго ощутил в ладонях холодное прикосновение спускового крючка к рукоятке винтовки. Он увидел звезды, проглядывающие сквозь просветы в листве, и проследил взглядом голову Дельфина недалеко от ног Орла. Они напоминали ему дедушку. Казалось, это было целую вечность назад - те ночи, которые он мальчишкой проводил с Бенджамином Сент-Джоном, изучая планеты через линзу телескопа в обсерватории Уиндемира. Кольца Сатурна, спутники Юпитера, голубой шар Венеры, туманность Ориона, трио Альфы Центавра . . . Дед говорил ему, что они демонстрируют величие Бога, но Мунго видел совсем другое. Для него эти холодные и далекие сферы говорили - если они вообще соизволили говорить - что он был пылинкой в бесконечной Вселенной, недостойный внимания.

Позже он снова увидел эти звезды через открытую крышу обсерватории, лежа на спине рядом с обнаженной Камиллой. В те ночи он почти ощущал благоговение своего деда. Теперь же воспоминание было слишком болезненным, чтобы к нему прикасаться.