Сделав это пояснение, мы поспешим вернуться к нашему рассказу.

Указ нового прокуратора с требованием доклада о всех лицах, находящихся в заключении, был получен в Антониевой башне и исполнен ее работниками весьма оперативно. С того дня, как последний из несчастных предстал перед ними для обследования, прошло двое суток. Занесенный на табулу список, готовый для подачи «наверх», уже лежал на столе трибуна, чьему попечению были вверены заключенные. Через несколько минут списку предстояло отправиться к Пилату, расположившемуся во дворце на Сионском холме.

Трибун сидел за столом в своем кабинете, просторном и прохладном, обставленном так, как и подобает офису столь высокого во всех отношениях должностного лица. Стоявший напротив него офицер в седьмом часу дня выглядел усталым и с трудом скрывал свое нетерпение: сразу же после отправки списка он собирался присесть где-нибудь в укромном уголке у основания колоннады, чтобы спокойно подышать воздухом и отдохнуть, наблюдая за евреями, снующими во внутренних двориках Храма. Его подчиненные и клерки вполне разделяли нетерпение своего начальника.

Во время затянувшегося ожидания в проеме двери, ведущей в соседнюю комнату, появился человек. Он встряхнул связкой ключей, каждый из которых был весом с молоток, и звоном их привлек внимание своего шефа.

– А, это ты, Гесий! Заходи, – велел ему трибун.

Когда вновь прибывший подошел к столу, за которым в простом кресле сидел его начальник, все присутствующие, увидев на его лице выражение тревоги и досады, затаили дыхание, чтобы не пропустить ни слова из того, что сейчас будет сказано.

– О трибун! – начал тот, низко поклонившись. – Я боюсь сказать тебе то, с чем я пришел.

– Еще одна ошибка – так, Гесий?

– Если бы я мог убедить сам себя, что это всего лишь ошибка, я бы так не боялся.

– Тогда, значит, это преступление – или, еще хуже, недосмотр по службе. Ты можешь посмеяться над цезарем или проклясть богов – и остаться в живых; но, если ты посягнешь на долг службы, – ты сам знаешь, что будет с тобой, Гесий. Так говори!

– Прошло уже около восьми лет, как Валерий Грат назначил меня надсмотрщиком за заключенными здесь, в Антониевой башне, – неторопливо произнес человек. – Я помню тот день, когда я приступил к своим обязанностям. Накануне на улицах вспыхнул бунт, произошло целое сражение. Мы усмирили евреев, но и нашим тоже досталось. Как тогда болтали, все началось из-за попытки покушения на Грата, который был сбит с лошади плиткой, брошенной с крыши. Я впервые увидел его сидящим на твоем месте, о трибун, голова его была вся в бинтах. Он сообщил мне о моем назначении и дал мне эти ключи, числом по количеству камер. «Они являются символом твоей службы», – сказал он мне и прибавил, что я никогда не должен с ними расставаться. На столе перед ним лежал свиток пергамента. Подозвав меня к столу, он развернул свиток. «Это планы камер, – сказал Грат. Там было три плана. – Вот это, – продолжал он, – расположение камер верхнего уровня; второй план показывает камеры, лежащие ниже. А третий план изображает камеры самого нижнего уровня. Я вручаю их тебе». Я взял эти планы у него из рук, а затем он сказал еще: «Теперь у тебя есть ключи и планы, ступай и познакомься со своим новым хозяйством. Зайди в каждую камеру, посмотри, в каком она состоянии. Если тебе понадобится дополнительно что-нибудь, чтобы гарантировать надежность пребывания там заключенных, дай мне знать, ибо теперь твоим начальником являюсь только я, и никто другой».