Между тем туземцы, не обращая внимания на разгул стихии, были исключительно озабочены своим пиром.

По-видимому, жаркое было готово. Гарнир к нему в виде какой-то зелени, окрещенной учеными-натуралистами многозначительным названием Solanum anthropophagorum, уже дымился в длинных перламутровых раковинах, расставленных вокруг костра таким образом, что пламя все время подогревало их. Словом, стол был накрыт, и пир должен был начаться.

Один из сотрапезников, все одеяние которого ограничивалось одним пером, воткнутым в голову, и ручным браслетом из змеиных клыков, затянул какое-то причитание, очевидно, долженствовавшее изображать предобеденную молитву.

Но резкий повелительный окрик на прекрасном французском языке тоном, привыкшим отдавать приказания, прервал в самом начале первый же стих этой «молитвы».

— Стой! Именем закона! — грозно крикнул этот голос.

Эффект был положительно фееричен. Туземцы, как громом пораженные, точно окаменели на месте; белые были поражены и недоумевали. Очнувшись через минуту, дикари первые повскакали с мест и схватились за оружие.

— Стой! — еще раз крикнул тот же властный голос. — Не заставляйте меня повторять! Погодите, мерзавцы!.. Шевельнитесь только, и я составлю на вас протокол!..

Все более и более удивленные и пораженные людоеды опустили свои копья с наконечниками из острых костей, свои палицы из железного дерева, свои бумеранги и остановились в почтительных, недоуменных позах.

Дело в том, что никогда еще аборигены, передвигающиеся от мыса Йорк до Мельбурна или от Сиднея до Лебяжьей реки, не видывали подобного зрелища.

Даже многоцветные пестрые попугаи долго и много болтали, вероятно, об этом, грузно перелетая с ветки на ветку в вершинах деревьев, служивших им насестами.

— Жандарм! — радостно крикнул Фрике. — Вот так штука!..

Действительно, перед ними стоял французский жандарм в полной парадной форме, но самого странного вида: высокий, длинный и худой, костлявый, как скелет, с носом, ярко окрашенным в сизый цвет, с большими, высоко подкрученными черными, как смоль, усами и козлиной бородкой в виде запятой, с орденом на груди, он казался каким-то смешным, но чудесным явлением среди такой экзотической обстановки. Несколькими пренебрежительными ударами сапога он раскидал вертела, на которых жарилось мясо, разбросал угли и жаркое и продолжал все тем же строгим, негодующим голосом, не допускающим возражений:

— Это позор, слышите, вы, дикари, постыдно есть себе подобных! Вы меня поняли? — добавил он, приняв вызывающую, чисто военную позу, как некогда на смотре: выпятив грудь, расставив в первой позиции ноги пятками вместе, руки по швам и пожирая глазами только на этот раз не начальство, а ошеломленных чернокожих, бессознательно корчивших рожи. Углы его треуголки представляли собой строго горизонтальную линию, лосины обрисовывали всю форму. Еще мокрые ботфорты блестели, как полированное черное дерево, а металлические ножны большой сабли просто сверкали.