— Что знаешь.

Она сцепляла руки на коленях и пела куда-то в сторону, будто перед ней никого не было:

Катя опускала голову и неприметно глядела на Андрея, словно старалась прочесть в глазах сотника ответ на свой невысказанный вопрос.

Катя делала долгую паузу, на лоб ее набегали морщинки, а глаза туманились. И она заканчивала песню почти шепотом:

Внезапно вскидывала голову, бойко избоченивалась и пела, точно дразнилась:

И в эти минуты Андрей вдруг отчетливо понимал, что не зря все эти песенки и частушки, а в том дело, что болит у Кати душа и не верит она, будто счастье их может быть долгим. Вот кончится кутерьма, верно, считает женщина, и разойдутся они, разные люди, разным путем. Точно подтверждая его догадки, Кириллова пела:

Как всякая женщина, она иногда боялась переборщить в ласках и словах, опасаясь, как бы мужчина не принял эту привязанность за слабость и безволие, и круто меняла песню:

— Ну? — спрашивала она. — Нравится те?

— Грустно, — отвечал он. — Почему все песни про любовь такие? Ни одной я не слышал, чтоб чистое счастье, а так — больше горе и грусть.

— Какая любовь — такие и песни об ней.

Он говорил внезапно:

— Загрызут нас с тобой. Непременно.

Катя досадливо прерывала:

— Не трусь загодя.

Но, заметив, что на глаза ему набегают тени, бросала:

— Здесь и впрямь люд — пройдоха. Да и мы, чай, не шибко гладкие.

На одну минуту он вспомнил берега Невы, университет, пылкие споры о женщинах и любви. На ум пришли пессимистические страницы Шопенгауэра и Гартмана. То ли один из них, то ли оба утверждали, что любовь — это лишь выражение слепой воли к жизни, только призрак счастья, только инстинкт, делающий любовь орудием своей цели.

Стараясь избавиться от этой памяти, он вдруг предложил Кате:

— Почитать стихи? Их написал Баратынский. Ты слышала о нем?

— Нет.