Англичане скачут, никто не знает куда.

Пролог. Каркассон

Пролог. Каркассон

Он опоздал.

Уже стемнело, фонаря у него не было, но отблески городских пожаров проникали в глубину церкви и мерцали тусклым отсветом на каменных плитах крипты, пол которой он пытался разобрать с помощью лома.

Он ковырял инструментом камень с высеченным изображением чаши, перетянутой застегнутым поясом, по которому вилась надпись: «Calix Meus Inebrians»[1]. Резные солнечные лучи окружали кубок, символизируя исходящий от него свет. Изображение и письмена стерлись от времени, и мужчина не обращал на них внимания. Зато прислушивался к воплям из переулков вокруг церквушки. То была ночь огня и страданий; крики были такими громкими, что заглушали звук, с которым металлическое жало вонзалось в край плиты и откалывало куски камня, чтобы образовалась щель, куда можно просунуть лом. Мужчина обрушил инструмент и застыл, услышав смех и шаги наверху в церкви. Он спрятался за аркой в тот самый миг, когда в крипту вошли двое с горящим факелом, осветившим продолговатое сводчатое помещение, – легкой добычи в поле зрения не наблюдалось. Алтарь в крипте был из простого камня; из украшений – только деревянный крест. Даже подсвечники отсутствовали. Один из пришельцев сказал что-то на незнакомом языке, другой рассмеялся, и оба снова поднялись в неф, где пламенное зарево с улицы падало на расписанные стены и оскверненные алтари.

Человек с ломом кутался в черный плащ с капюшоном. Под плотным плащом скрывалась белая ряса, вся в грязных пятнах, перехваченная в поясе сплетенной втрое веревкой. Одежда типичная для монаха-доминиканца; хотя в эту ночь принадлежность к монашескому сословию не обещала защиты от армии, грабившей Каркассон. Мужчина был высоким и сильным, и перед вступлением в орден служил солдатом. Он знал, как колоть копьем, рубить мечом или разить секирой. Некогда его звали Фердинанд де Роде, но теперь он стал просто братом Фердинандом. Прежде он носил кольчугу и доспехи, участвовал в турнирах и дрался в битвах, но вот уже пятнадцать лет, как де Роде посвятил себя Церкви и дни напролет молился об отпущении своих грехов. Он был уже стар, почти шестьдесят, но по-прежнему широк в плечах. Фердинанду требовалось попасть в этот город, но дожди задержали его в пути: из-за них реки вышли из берегов, сделав броды непроходимыми, и поэтому он опоздал. Опоздал и устал. Монах вновь обрушил лом на украшенную рисунком плиту и навалился на него, опасаясь, что железо согнется прежде, чем поддастся камень. Но тут вдруг послышался скребущий звук, гранит вздыбился, затем скользнул вбок, обнажив небольшую зияющую дыру.